Таков был первичный уровень поучений Абулафиа, доступный любому, кто взял на себя труд изучить одну из рукописных копий Зохара, ходивших в Цфате. Эта книга была столь же мистична, как и вытекающее из нее учение, и за авторство ее кипели нешуточные споры. Может, из-за местной гордости жители Цфата считали, что она была написана бессмертным ребе Симеоном бен Иохаи, который во II веке тринадцать лет скрывался здесь от римских солдат императора Адриана. Он жил в пещере рядом с соседней деревушкой Пекуин, где его посещал Илия. Он приносил с собой секреты Каббалы, которые Иохаи и собрал в Зохаре Блистательном.

Но Абулафиа знал, что книга эта, которая содержала комментарии к Торе, была составлена около 1280 года неким испанским авантюристом, который написал ее на древнем арамейском языке, чтобы придать ей достоверность; она представляла собой смесь мистических формул, возможно почерпнутых из многих оригинальных источников, плюс убедительное объяснение, каким образом поэтическое мышление может порой вводить в гипнотическое состояние, дабы постичь реальность Бога. Зачитанные копии Зохара тайно передавались по ночам, расходясь из Гранады в Испании по всем уголкам Европы, и мистики-христиане ценили эту книгу даже больше, чем евреи.

Но лишь в горном поселении Цфат ее мощь предельно ясно дала знать о себе, потому что здесь, скорее всего, в силу случайности оказались полдюжины людей, которые и смогли дать этой книге ее философскую энергию, после чего ей была суждена долгая жизнь в Германии, Польше и России, формируя основу для совершенно нового радикального истолкования иудаизма. То была книга, которая влияла на всех, кто прикасался к ней, и доктор Абулафиа, как лидер этой цфатской группы, рассказывал о ее первом уровне ясной и увлекательной прозой, но когда подходил ко второму и третьему уровням, то путался в словах, не в силах дать логическое объяснение – но продолжая блистать потоком метафор и предположений. Однажды, когда из него, как горный поток, хлынули малопонятные слова, он извинился: «Произнести хоть одно слово из мира конечной тайны – то же самое, что обрушить замковый камень арки, и никто не будет знать, откуда рухнет очередной камень». Ученики попросили его привести свои слова в какую-то упорядоченную систему, но он отказался: «Откуда человеку познавать поле, которое не имеет ни начала, ни конца, ни размеров? Но если вы будете достаточно долго слушать меня, то обретете чувство того, что я пытаюсь сказать, – и это то, что я знаю сам». Случалось, что он говорил с такой ясностью, которая была едва ли не мучительной, полная озарений, обретенных частично путем отказа от мира и личных трагедий, а частично – путем всепоглощающего осознания Бога: «И если нас семьдесят человек в этом помещении изучают Тору, то мы убедимся, что на нас смотрят семьдесят различных лиц, ибо у каждого из нас собственное понимание красоты, сияющей в словах Бога. Но говорю я вам, что у Торы не одно лицо, не семьдесят, а шестьсот тысяч лиц, по одному на каждого еврея, который присутствовал, когда Бог вручал Моисею, нашему Учителю, закон; и если путы, связывавшие ваши души, спали, то вы свободны искать свою Тору среди шестисот тысяч».

Среди группы слушателей, на которых воздействовали поучения доктора Абулафиа, был и ребе Заки, но его волновало нечто другое. Чем более глубокомысленными становились рассуждения, тем больше его клонило в сон, и порой он даже всхрапывал, потому полет каббалистической мысли был недоступен его пониманию. Но как-то утром, когда ученики собрались было осмеять посапывающего сапожника, ребе Абулафиа остановил их, сказав:

– Я думаю, наш спящий толстяк лучше, чем мои слова, описывает то, что я пытаюсь сказать. Ребе Заки видит не лицо Торы, а заглядывает в самое сердце ее, где и находит единственную заповедь Бога, на которой покоятся и Тора, и Талмуд, и иудаизм: «Люби ближнего, как самого себя». Мне довелось узнать, что ребе Заки провел прошлую ночь, сидя у постели больной жены ребе Палтиела, поэтому его и клонит в сон, и в этой комнате нет ни одного человека, достойного разбудить его.

Причина, по которой ребе Заки любил посещать лекции Абулафиа, которые он редко понимал, заключалась в том, что он мог сидеть в синагоге и думать: «Такой прекрасный раввин, как Абулафиа, просто обязан иметь жену. Не могу представить, чтобы хоть какая-то женщина в Цфате или Салониках была бы для него лучшей женой, чем моя Сара».

И как-то обыкновенным днем 1549 года, когда испанский доктор кончил урок, полный высоких мыслей, Заки дождался ученого якобы для того, чтобы задать ему последний вопрос. И затем, оставшись наедине с ним, он спросил напрямую:

– Доктор, почему бы тебе не взять мою дочь Сару себе в жены?

Доктор Абулафиа так и сел.

– Сару? – переспросил он. – А я ее знаю?

– Ты должен был видеть ее. Она часто появляется вместе с моей женой.

– Ах, Сара! Да. – Наступило молчание.

– Талмуд говорит, что раввин должен иметь жену, и заверяю тебя, что Сара такая же прекрасная девушка, как и ее мать.

– Не сомневаюсь, – сказал испанец.

– И даже если тебя не устроит моя дочь, доктор Абулафиа, ты должен где-нибудь найти себе жену. Многие из нас считают, что твое влияние в Цфате было бы куда больше, если бы…

– Если бы я был женат?

– Да. Потому что для раввина это обязательно.

Испанец несколько минут не поднимал глаз от своих рук, а потом тихо сказал:

– Я слишком стар для твоей дочери. Ведь мне пятьдесят семь лет, хотя чувствую я себя на все сто двадцать. – Так у евреев было принято говорить о возрасте, исходя из обещания, которое Бог дал в Торе: «И да продлятся твои дни до ста и двадцати лет».

– Уверяю тебя, что Сару это не волнует.

Снова воцарилось долгое молчание, и никто из мужчин не знал, как нарушить его. На сердце Абулафиа лежал тяжелый груз, но когда он посмотрел на простодушное круглое лицо своего друга, то решился поговорить с ним так, как никогда и ни с кем не разговаривал.

– Не подняться ли нам к старому форту? – предложил он.

Два бородатых раввина неторопливо миновали узкие вьющиеся улочки Цфата, которые до любого поворота тянулись не больше чем на сотню футов, и, поднявшись мимо семи синагог, вышли к развалинам форта. Абулафиа показал на далекие возвышенности и синеву Галилейского моря.

– Это рай, Заки, и я согласен с тобой, что каждый живущий здесь мужчина должен иметь жену.

– Поверь мне, доктор! Сара будет для тебя прекрасной женой. Она опрятна, а мать научила ее готовить.

– Но в Испании… – Абулафиа остановился, боясь вызвать к жизни мучительные воспоминания, но ободряющее присутствие ребе Заки придало ему смелости. Издав нервный смешок, он сказал: – Заки, ты хочешь избавиться от дочери, которая мешает тебе в доме. А я должен избавиться от дьявола, который терзает мою душу, – но это невозможно.

Маленький ребе изумленно посмотрел на каббалиста.

– Но не ты ли каждое утро говорил нам, что мы должны сбросить путы, которые лежат у нас на душе.