Вот что он там писал:

Это его слова.

Я тоже изучала в институте диалектику и знаю ленинский тезис об отмирании государства посредством его всемерного укрепления.

Может быть, он думал, что кое-где написал правду. “Работают под наблюдением своих же товарищей”. Ну кто обратит на это внимание. А о том, что наблюдение это осуществляют звери-белогвардейцы, все же писать не стал.

Алексей клялся-божился, что обязательно вызволит Юлию Данзас, о которой в своем большом очерке он ничего не сказал, там упомянут был только один ее родственник – карикатурист Каран д’Аш. И вызволил-таки ее через четыре года, и паспорт добыл. Она в Москве заходила к нам перед своим отъездом в Париж. Но ее уже нет, насколько знает Мария Федоровна, она умерла девять лет назад в Италии.

Своим соловецким очерком он расплатился за открытие московского Института экспериментальной медицины. Не рабский труд – перековка.

Сталина он посетил в Сочи как раз из-за эликсира жизни. Отправился туда тайно, никто из семьи его не сопровождал. На обратном пути заехал в Тбилиси, посетил тюрьму, куда был этапирован из Нижнего Новгорода вскоре после женитьбы, заглянул в камеру-одиночку в Метехском замке. Влажность была высокая; на обратном пути он свалился, в машине горлом хлынула кровь, поэтому вместо Крыма его отвезли в Москву, где едва откачали.

На следующий год он в Советский Союз не поехал. Сказался больным. Да так оно на самом деле и было. Он упорно писал “Самгина” – очень длинную и жутко романтическую часть о хлыстовской общине и ее руководительнице, в которой любой, знавший что-либо о Данзас, мог бы узнать ее, несмотря на то, что ничего общего между героиней и ее прототипом не было. Но таких людей было мало. Те же, кто хорошо знал Муру, замечали, что внешность красавицы Зотовой списана с молодой Муры. Глава секты как роковая женщина – самый недостоверный персонаж из написанных Алексеем. Наверное, это ему диктовали угрызения совести и желание, чтобы Мура, все реже появлявшаяся в Сорренто, была рядом с ним, хотя бы когда он пишет. Погруженный в мир своих грез, он исписывал десятки и сотни страниц, думая, что творит. Уж такие писатели жалкие парии, наивные, будто дети, при всем своем хитроумии.

“Правда” и “Известия” были в то время полны материалами о деле Промпартии. Шел примерно такой же процесс, что и два года назад. Злостные вредители, саботажники, агенты французской разведки; обвиняемые, разумеется, в основном инженеры. Главой Промпартии был объявлен директор Теплотехнического института, член Госплана и ВСНХ Леонид Рамзин, завербовавший, согласно обвинению, пятнадцать человек, которые, конечно, во всем сознались.

Ягода регулярно присылал диппочтой протоколы допросов. Но Алексей, даже изучив сотни документов, все никак не мог написать статью, которой от него добивалась Москва. Ягода, на нашу голову, прислал в Сорренто какого-то невозможного типа, которого Крючков с Максимом называли шутливо Мотя-Милиция. Было у него и нормальное имя, Матвей Погребинский, да, наверное, еще куча других – на каждый сезон свое. Алексей принял его любезно. И все остальные тоже. Даже я была с ним всегда обходительна. От алкоголя Мотя воздерживался, хотя выполнять инструкцию ему было тяжело, но он зато много ел и по вечерам пел народные песни. Алексей это как-то сносил, ну а мы разбегались по комнатам.

Он гужевался у нас целый месяц, надоедая всем разговорами, все терпели его. Алексей, видя по моему лицу, как он мне осточертел, заметил однажды вечером: среди них и похуже бывают.

А на родине в связи с делом Промпартии арестовали уже две тысячи человек, пятерых приговорили к расстрелу. Газеты публиковали требования “стихийно организованных” митингов: “Смерть врагам! Смерть предателям!” Пакеты со свежими протоколами допросов, уже непосредственно от Сталина, поступали чуть ли не каждый день. Дипкурьер буквально не вылезал из поезда Рим – Неаполь.

На вопрос прокурора, откуда ему известно, что ячейки вредителей насчитывают несколько десятков человек, Рамзин ответил: из обвинительного заключения. Это заключение он слово в слово пересказал на процессе, расстрел ему заменили тюремным сроком, а спустя десять лет он получил Сталинскую премию, чему я не удивилась.

Один подсудимый на суде признался, что они осушали болота с целью создания путей для наступления интервентов.

Все как один заявляли, что поддерживали тесные связи с эмигрировавшим на Запад промышленником Рябушинским. Это он предрекал в 1918 году, что революцию задушит костлявая рука голода, правда, пророчество его не сбылось. В ходе суда выяснилось, что Рябушинского, которого они собирались назначить министром внутренних дел, давно нет в живых. Прокурор Крыленко пришел в замешательство, но тут же нашелся и заявил, что речь идет о родственнике Рябушинского, который носит ту же фамилию.

Мы тогда еще не догадывались, что будем иметь отношение к этому мертвому фабриканту.

Некоторых членов Промпартии обвиняли в связях с французским Генштабом.

Алексей испугался, что возникнут неприятности у Зиновия, хоть он и порвал с ним все связи, и поэтому написал статью, которую от него требовали. Она вышла одновременно в “Правде” и в “Известиях”. Если враг не сдается – его уничтожают. Гражданская война еще продолжается. Поэтому надо нанести последний удар по капитализму и сбросить его в могилу, вырытую для него историей.