Алексей встретил там человека, который, отбыв заключение, остался на острове и занимался выведением “хладостойкой” пшеницы. Плохой земли нет, есть плохие агрономы, сказал этот человек, о котором потом написал Алексей. Были там и другие назначенные собеседники, но через какое-то время Алексей попросил: а теперь, мол, устройте мне встречу с той, о которой я говорил. Встречу устроили. Полтора часа разговаривали они в помещении клуба; десяток чекистов дожидались снаружи, внутри не было никого.

Юлия Данзас родилась в Греции, получила степень доктора философии в Сорбонне, говорила на девяти языках и любила ездить верхом. Императрица назначила ее статс-фрейлиной, поручив заниматься благотворительными делами, но Юлия, которая терпеть не могла придворных дам, не говоря уже о Распутине, предпочла объездить полмира. Во время мировой войны работала медсестрой, затем добилась, чтобы ее взяли в казачий полк, научилась орудовать пикой и наравне с простыми солдатами курила махорку. Алексей познакомился с ней еще до войны, заинтересовавшись ее монографией, посвященной агностикам. После Октября он пригласил ее в редколлегию “Всемирной литературы”; том о Платоне для издательства написала Юлия. По предложению Алексея она стала руководить петроградским Домом ученых, как позднее Мария Федоровна – московским. Юлию арестовали в 1923 году, к тому времени она приняла католичество и постриглась в монахини. Отбыв пять лет в Сибири, в 1928 году она была переведена в Соловецкий лагерь, где работала счетоводом и громила в лагерной газете православное духовенство. На Соловках это считалось антирелигиозной пропагандой и потому приветствовалось. Догматик до мозга костей, говорил о ней Алексей, но при этом какой эрудит! О некоторых вещах она судит невероятно точно и объективно, а в других делах поразительно заблуждается.

После разговора с ней Алексей заявил чекистам, что не уедет, пока не встретится с настоящими заключенными и не примет от них все жалобы.

Чекисты перепугались, местные начальники пришли в такой ужас, что даже не стали звонить наверх. Лагерникам дали час на то, чтобы изложить на бумаге все свои беды и горести, и велели явиться в клубное помещение.

В зале постоянно находились двое чекистов, на улице – еще целая рота. Зэки молча ждали в очереди у дверей, в помещение входили по одному. Алексей стоял, отвернувшись к стене, и каждого вошедшего предупреждал, что принимает только анонимные жалобы. А то мало ли, загремит он в Бутырку, и там выбьют из него, кто тут ему жаловался. Те молча клали свои записки в его выставленную за спину ладонь и так же молча удалялись. Жалобы складывали в деревянные ящики.

Часть записок в ту же ночь прочел он, другую половину в соседней комнате читала Тимоша. Читали они до рассвета, жалоб было порядочно, да и почерк у зэков был неразборчивый. Два чемодана с этими жалобами они с Тимошей взяли с собой на корабль и продолжали читать их там. В поезде они рассказывали друг другу об ужасах, о которых узнали из этих записок. А по прибытии каким-то непостижимым образом оба чемодана пропали.

Алексей наорал на Земелю. Ягода робко оправдывался, мол, от профессиональных воров нет защиты даже у ОГПУ. Чемоданы через пару дней нашлись. Один был пуст, а в другом – небольшая коробка с пеплом.

Алексей долго-долго перечислял Земеле, чего он ждет от него после этого.

Больше десяти человек из персонала лагеря были расстреляны, в том числе изверг Курилко, на которого многие жаловались. Многих чекистов убрали или арестовали, а новый начальник лагеря якобы смягчил режим.

Я вполне допускаю, что на Соловках и правда был сущий ад, но как можно кого-то расстреливать без суда? Откуда мог знать Алексей, что жалобы те писали не сами чекисты? Ведь под расстрел в результате могли пойти наиболее порядочные охранники!

Еще до отъезда на Соловки он придумал, что запишет в лагерную книгу отзывов. И записал – пустые, дежурные слова.

А Тимоша в письме, написанном после поездки, нахваливала Максиму пейзаж и ни слова не обронила об остальном.

Внутренним надзором в лагере в основном занимались бывшие белогвардейцы, сами заключенные. Привыкшие применять оружие и командовать, они захватили власть. Чекисты вынуждены были идти на союз с лагерной “элитой”, потому что их сил было недостаточно. Захватив командные должности, “контрреволюционеры” назначали начальников помельче, и эти старосты обращались с прочими заключенными гораздо строже любых охранников.

Работу в лагере распределяли чекисты. Кого отряжали на тяжелые работы – валить лес или махать кайлом на прокладке узкоколейки, те долго не жили. Охранники из арестантов имели право стрелять, могли избивать заключенных товарищей. Причем политические быть старостами не могли – только убийцы и воры. Крепостное право, а уровнем ниже – рабство. Номинально же – большевистский перевоспитательный лагерь. Лагерь, в котором прошлое воспитывает себе будущее. Такой вот слоеный пирог, рассказывал Алексей: гнилое мясо внизу, на нем – капуста, сверху – тесто; корочка слегка подрумянена, а под ней копошатся черви.

В том случае, если на стройке нужно взрывать породу, заключенных сгоняют, привязав им на спину взрывчатку, и когда они приближаются к нужному месту, расстреливают; они взрываются, а вертухаи смеются: эй, с кирками, лопатами, налегай. Все ходят в той одежде, в которой их арестовали; кого брали летом, тот и на двадцатиградусном морозе трясется в летнем шмотье. Белья нижнего не дают. Когда одежда полностью истлевает, на зэка надевают мешок с отверстиями для головы и рук. В больших бараках в три-четыре ряда стоят нары, отдельный топчан – уже роскошь. Невыход на работу из-за болезни приравнивается к измене родине, за это со связанными за спиной руками нарушителя ведут в монастырский подвал, вталкивают в какое-то помещение и стреляют в затылок. Труп падает в яму глубиной в несколько метров, откуда со временем его вытащат зэки. Приговоренному иногда даже папиросу в рот сунут и огня поднесут – руки-то у него связаны. А иногда огонь разводят внизу и тогда не расстреливают, а сталкивают человека в яму, и он там живьем сгорает. В то же время зэки пишут стихи в лагерную газету и сочиняют частушки, высмеивающие советский строй, ставят пьесы и дают концерты, потому что артистов и музыкантов среди них более чем достаточно.

Причина жестокости состоит в стремлении к простоте. Ведь проще обвязать заключенных взрывчаткой, чем долбить камень. Больных проще убивать, чем лечить. Недостает охранников – придумали систему самоохраны. И вопрос, кому быть начальником, разрешается грубой силой. Предпочтение отдается убийцам, уже доказавшим, что совести у них нет и потому ничто не усыпит их бдительность. Да, система похуже царизма, потому что на месте убитой веры воцарился беспредел.

А немного спустя Алексей написал в “Правде”, что на Соловках воспитывают человека нового – советского – типа.

Перековывают ржавую сталь, и в результате рождается коллективист, в котором нет больше ничего индивидуалистического, ничего подлого. Более подробно о лагерной системе он написал в пятом номере журнала “Наши достижения”. Страниц тридцать пустых бредней. Треп, приправленный народными прибаутками да мудрыми изречениями живущих на Соловках заключенных. Забавные истории из жизни воров и взломщиков, с которыми автору доводилось общаться раньше. Малолетние беспризорники-наркоманы, которые из карманников делаются сознательными тружениками.