Лешке-атаману пришлось содрать с меня трофейное одеяло, чтобы заставить оторваться от снившегося мне кошмара – школьных экзаменов. Мой вопрошающий взор вызвал взрывы смеха у столпившихся вокруг зубоскалов. Заикаясь от душившего его смеха, Кухарченко схватил и рывком поставил меня на ноги.

– Гильзы у него отберите! – провизжал дурным голосом Щелкунов, размазывая слезы по багровому лицу.

– Какие гильзы?

– Гильзы, которыми ведут счет убитым немцам, полицаям, старостам…

– Не храню. А в чем дело?

– Бургомистра Кульшичей помнишь?

– Того, что мы с Колькой расстреляли? – не без гордости спросил я.

Кухарченко грохнулся наземь, забрыкал в воздухе ногами, схватился за живот, исходя истошным воем под исступленный хохот всех собравшихся.

– Бургомистр жив! – услышал я за спиной унылый голос и, обернувшись, увидел Барашкова, нахмуренного, красного, злого.

– Жив иуда и даже не ранен, окаянный! Пуля сквозь рубаху прошла, а он, артист, в обморок грохнулся.

– Воскрес иуда-бургомистр! Ой, не могу! – захлебывался Кухарченко.

– Жив?! – сказал я, удивляясь тому, что во мне поднималось, перебарывая конфузный стыд, чувство облегчения.

– Надо доконать его! – сказал Барашков. – Ты пойдешь со мной, Витька?

– Конечно! – Иного ответа и быть не могло.

Но «интеллигентик» во мне, видно, все еще жил. Это он радовался неожиданному известию, тому, что не обагрил я чистеньких рук своих человеческой кровью. Да, кровью какого-никакого, а все-таки человека…

В тот же вечер, взяв трех партизан-окруженцев, мы отправились в Кульшичи. Остальные партизаны разбились на мелкие группы и вышли из лесу, чтобы выполнить приказ Самсонова: «Расчистить подлесные населенные пункты от фашистских пособников».

У знакомой пятистенки нас встретил нестройный залп из десятка автоматов и винтовок. Стреляли из окон, с чердака. Не задерживаясь, чтобы узнать, дома ли бургомистр, мы пустились в обратный путь с гораздо большей скоростью, чем влекла нас к Кульшичам жажда мести. Пришлось утешиться тем, что поджидавшие нас в засаде немцы и полицаи «поживились» только ухом одного из сопровождавших нас партизан – пулей начисто срезали ему мочку.

– Не будешь уши развешивать! – грубовато шутили его товарищи, перевязывая на опушке голову раненого.

– Как же зовут нашего гостеприимного бургомистра? – спросил я, переводя дух после стремительного и безостановочного отступления к лесу.

– Тарелкин, – безнадежным тоном ответил Барашков. – Вот гад! Засаду устроил! А знаешь, я бы теперь не стал дрейфить, не промахнулся бы.

«Ну и черт с ним, Тарелкиным! – подумал я. – Охота была руки пачкать!» Увы «смерть Тарелкина» задерживалась.

Мы условились никому, кроме командира, не рассказывать о неудаче вторичного покушения на Тарелкина. Утром Барашков ходил мрачнее тучи: одним нам не удалось выполнить приказ командира. Все остальные группы расстреляли, разогнали или обезоружили местные власти и полицию в деревнях близ леса – в Больших и Малых Бовках, Краснице, Трилесье, Заболотье, Заполянье.

– Кухарченко вон пятерых полицаев прищучил, – горевал Барашков, – а мы все с этим Тарелкиным возимся! Вон даже Васька Боков и тот отличился: установил связь с группой Чернышевича за Проней. Теперь у нас есть связь с Москвой!

Мы стояли около штабного шалаша и с пронзительностью и уважением поглядывали на лошадь Бокова, на старую мою знакомую, чуть не увезшую меня в Пропойск. На этой вороной кобылке Боков, наш ленивый увалень, проделал около сотни километров по вражескому тылу, пробирался мимо немецко-полицейских гарнизонов, дважды переплыл через Проню. Сейчас бывшая колхозная, затем полицейская, а ныне партизанская кобылка стояла и скромно пощипывала травку, делая вид, будто ей неизвестно, какую роль сыграла она в развитии партизанского движения на Могилевщине.

Наконец из шалаша вышли Боков и Самсонов. Вышли в обнимку. Оба счастливо улыбались.

– Москва знает о нас! – торжественно объявил Самсонов десантникам. – Нами установлен радиомост Хачинский лес – Москва! Чернышевич передал мою радиограмму, первые разведданные Центру, первую сводку о наших боевых действиях. Я сообщил Москве о наших успехах, о начавшейся расчистке подлесного района от немецких прихвостней!..

– Ура! – по-мальчишески выкрикнула Надя. – Мирово! Теперь моя мама будет знать, что я жива и здорова, – получит, как зимой, письмо из части: «Ваша дочь находится в длительной командировке…»

В эти дни – об этом не знал Центр – мы вели ожесточеннейшие бои… не с немцами, а с комарами. Июнь – пора самая комариная. Зайцы и те бегут в эту пору из лесу. Несметным комариным войском наполнился лес после затяжных весенних дождей. Это летучее войско густым серым роем клубилось на Городище. Днем и ночью, под неумолчный звон, шло на Городище кровопролитное сражение. Комары нас кусали, жалили, грызли, поедом ели. Зудели, горели, чесались нестерпимо, покрываясь, точно ошпаренные, волдырями, исцарапанные лицо, шея, руки, запухали глаза. Попили комарики партизанской кровушки! Туча комарья, грозно нависшая над шалашами и палатками, казалось, на глазах рыжеет, наливается кровью. Наши несчастные лошади стали все пегой масти – так облепили их комары-кровососы. Комаров били, давили, проливая собственную кровь, отмахивались от них в две руки, кутались в плащ-палатки и шинели, задыхались по ночам под одеялом. Сон стал кошмаром, утренний туалет у ручья – серьезным испытанием: полотенце сразу же покрывалось пятнами крови. Целые армии комаров погибали в огне и дыму костров, но на смену павшим прилетали новые воздушные полчища, бесстрашно бросаясь в дым от костра и самокруток, отыскивая чихающую, прокуренную, полузадушенную дымом жертву, пронзая хоботами, как иглами, любую ткань, любой материал, проникая за шиворот, в рукав, в сапог, настигая тонкокожего человека всюду и везде. Проклятый гнус забивался в волосы и уши, зялеплял глаза, плавал в отрядном котле, в котелках с супом, барахтался в ложке, поднесенной ко рту, хрустел на зубах. Сходить «до ветра» стало нешуточным подвигом – на обнаженную часть мигом пикировало, злорадно жужжа, несколько эскадрилий кровожадных «асов», вонзавших в нежную кожу свои острые жала. Шуткам и остротам не было конца. «Еще не успели как следует сцепиться, – расплывались в улыбке пятнистые, воспаленные, исцарапанные лица, – а уж кровь котелками проливаем». Комаров называли пикировщиками, мессерами… «Гитлера бы сюда, – вздыхали, – голенького». И утешали друг друга: «Кусаются и комары до поры».

Немцы скоро поняли, что обрели нового союзника, и выпустили злорадный плакат: малосимпатичная рожа «лесного бандита», нос пяткой, а на носу – огромный комар размером чуть не с орла-стервятника с красным от «бандитской» крови брюшком.

С каждым днем растет население Городища. В лагере появляются все новые и новые добровольцы – оборванные, грязные, голодные люди, которых после сеанса у импровизированных парикмахеров, прогулки к ручью и плотного партизанского обеда уже трудно узнать.