Через год я закончил юридический факультет и в числе трехсот студентов, облаченных в черные мантии, получил диплом с ленточкой. Взволнованные мама и Руди находились в зале. В какой-то момент наши с ней взгляды встретились, и мы оба подумали об одном: как жаль, что здесь нет отца, что он не видит, как его сын становится юристом, как он, и журналистом, как он. Кроме того, в районе талии у меня начала появляться некоторая складка, которая заставляла думать, что я стану еще и таким же толстым, как он. Я боролся с этой тенденцией всю свою дальнейшую жизнь и вынужден признаться: это сражение я проиграл.

Через несколько недель мама пригласила меня в кафе – ей нужно было поговорить со мной. Она была грустной и бледной. «Руди болен, – тихо сказала она, – у него обнаружили рак горла». Я смотрел на нее и не мог поверить. Женщина сорока семи лет, на которую до сих пор оборачивались мужчины на улице, яркая блондинка, которая выглядела так, будто у нее нет никаких проблем, и вот пожалуйста! – она снова теряет мужа. Мы поехали к ним, и я обнял Руди. Оптимизм не покидал его и сейчас. «Мы справимся, Томи, – ободряюще сказал он мне, – не волнуйся, мы справимся».

Но он не справился. Болезнь победила его за два месяца. Мы сидели у его постели в больнице и видели, что он угасает. Единственное, что осталось от него, была его неизменная улыбка. Когда я шел за гробом, положив руку на плечо Петера, то не мог отделаться от мысли, что оборвалась еще одна ниточка, соединявшая меня с прошлым. Нови-Сад растворялся в памяти, уходя все дальше и дальше.

Однажды дождливым зимним днем 1955 года Кишон оставил записку в моем почтовом ящике в редакции «Уйкелет»: «Томи, я договорился для тебя о встрече с Азриэлем Карлебахом. Он ищет личного помощника. Веди себя скромно».

Так ли уж удивительно, что я постоянно искал себе отца? Казалось бы, по мне этого было не сказать: красноватое лицо, преждевременная седина, заметное брюшко, бурная жестикуляция. Но я всегда тянулся к авторитетным людям старше меня. В большинстве случаев это происходило неосознанно, и я понимал это только постфактум, что, возможно, и хорошо, поскольку большинство на эту роль не подходили: Кишон был меланхоликом с непростым характером, Роберт Максвелл безответственным эксцентриком, а Рудольф Кастнер – высокомерным и презираемым. Единственным, кто эту мою потребность распознал – и даже воспользовался ею, – был Ариэль Шарон. После прекращения нашего с ним политического партнерства я освободился от этой потребности и перестал искать отцовскую фигуру, а вместо этого нашел себе двух младших братьев, в которых никогда не разочаровался, – Эхуда Ольмерта и Амнона Данкнера.

Но на протяжении целого года – одного только года – у меня был идеальный отец.

Он этого, конечно, не знал, да и откуда ему было знать? Все, что он сделал, – взял молодого и очень честолюбивого репатрианта на работу в качестве своего личного помощника. Видел ли он во мне свое отражение? Не думаю. Представлял ли, как это может повлиять на мое душевное состояние? Исключено.

За глаза его все называли «индийским принцем», потому что передвигался он с пугающей легкостью благородного хищника, обладал смуглой кожей и экзотической внешностью, и олицетворял для нас что-то далекое и романтичное.

Человек Возрождения, посвященный в раввины в иешиве, умница Азриэль Карлебах покинул родную Германию, где он выступал против нацистов в прессе, отправился в Москву изучать коммунизм, убедился в его неминуемом провале и переехал в 1937 году в Израиль. После девяти лет работы главным редактором газеты «Едиот ахронот» он основал «Маарив», которая быстро стала самым крупным изданием в стране.

Его без конца обхаживали президенты и министры (среди которых было немало женщин), а он возвеличивал и низвергал их с нескрываемым удовольствием. Каждую пятницу сотни тысяч людей покупали газету только для того, чтобы прочитать его еженедельную колонку. «Если вы хотите знать, что население подумает завтра, – сказал как-то начальник Генштаба Игаль Ядин, – прочитайте, что Карлебах пишет сегодня».

Впервые войдя в его кабинет, я понял, что совет Кишона был излишним: я ужасно смутился. Он смерил меня беглым взглядом и метнул на стол три фотографии. «Сделай к ним подписи», – сказал он. Мне удалось сымпровизировать, несмотря на то что я не всех узнал. Тень улыбки скользнула по его лицу. «Завтра утром приступай», – сказал он. Работа моя была не особенно сложной. Газету, которая состояла тогда всего из восьми полос, готовили ночью и присылали ему домой на правку. Он проверял каждое слово, исправлял, а утром я приходил к нему и забирал материал в типографию. Помимо материалов, он передавал со мной авторам статей короткие записки, как правило, острые как нож.

Эти записки очень нравились мне, но из-за них я приобрел много врагов. Все знали, что только я знал их содержание, и боялись – вдруг я его разглашу. Впервые в жизни я работал с настоящим лидером – человеком, характер которого побуждал всех вокруг работать круглосуточно, без передышки. Когда он кого-то отчитывал, человек будто съеживался, а те, кого он изредка все-таки хвалил, еще несколько дней после этого чувствовали себя на седьмом небе.

Карлебах учил меня деликатности в обращении с людьми, тому, что им обязательно надо быть выслушанными, показал мне разницу между важным и обыденным, а главное – продемонстрировал, какая сила кроется в человеке, который всегда говорит правду. Иногда это доставляет сиюминутные неудобства, но в перспективе (а работать надо только на перспективу) это всегда единственно правильная политика.

Однажды он увидел, как я взъярился на одну из машинисток, помрачнел и вызвал меня к себе в кабинет.

– В чем было дело? – потребовал он ответа.

– Я погорячился, – признался я.

– Если ты такой нервный, – сказал он, – вымещай это на мне. По делу раздраженные люди должны кричать на своих начальников, а не на подчиненных.

Этот урок я не забыл и старался следовать ему всю жизнь.

А еще он научил меня писать. Возможно, кабинетные интриги его развлекали, но к печатному слову – вероятно, в силу своего раввинского образования – он относился с благоговением. С несвойственным ему терпением он раскрывал передо мной многочисленные тайны мастерства. Как-то я спросил его, что делает человека хорошим журналистом. «Мастерство ремесленника, – сказал он. – Глаз снайпера. Чутье охотника. И душа любопытного ребенка».

На втором месяце моей работы мы сидели в его кабинете, и он, диктуя мне что-то, вдруг посмотрел на меня.

– Что значит слово «Лампель»? – спросил он.

– Это «лампа» по-венгерски, – ответил я.

– Ты должен поменять фамилию, – сказал он, – ты пишешь на иврите, тебе нужно имя на иврите.

– Я – последний Лампель, – сказал я, – у моих дядьев нет сыновей.

Он как будто не услышал меня.

– Лапид, – сказал он, – тебе надо поменять фамилию на Лапид. Означает – факел. Довольно близко по смыслу, так что они не будут на тебя сердиться.