— Представляешь, наш шеф, несмотря на предписанную ему строгую диету, очень любит сладкое. И по ночам, когда вся прислуга ложится спать, он, как шаловливый ребенок, пробирается на кухню за булочками и шоколадным печеньем, — умилялась она. — Ему даже специально готовят и оставляют на ночь «фюрерский пирог» с яблоками, изюмом и орехами.

— Вы так и обращаетесь к Гитлеру — «шеф»? — язвительно осведомился Гюнтер.

— Нет, что ты! Это только между собой мы его так называем. А обращаемся к нему исключительно как положено — «мой фюрер!»

— И в чем конкретно заключаются твои обязанности гувернантки? — поинтересовался он.

— В основном занимаюсь уборкой и еще завариваю для фюрера ромашковый чай, который он любит пить из чашки нимфенбургского фарфора с ручной росписью. Однажды я разбила эту чудесную чашку и поплатилась за свой проступок несколькими выходными, — пожаловалась она.

— Добрейший человек твой шеф, однако. А мог бы за разбитую драгоценную чашку в концлагерь отправить.

— Да ну тебя! — отмахнулась Ирма. Чмокнув Гюнтера в щеку, она поспешила к своему вагону.

Через двадцать пять минут спецпоезд фюрера тронулся в путь точно по расписанию.

* * *

Появление Гитлера на Западном фронте произвело на солдат вермахта сильное впечатление. Войска приветствовали своего верховного главнокомандующего как победителя над Польшей и освободителя бывших прусских провинций Познань и Западная Пруссия. Немецкие солдаты были уверены в победе в предстоящих сражениях против Франции и лишь ждали приказа фюрера выступать. Гитлер же при посещениях частей убеждал солдат в превосходстве германского вермахта над войсками неприятеля на наглядных примерах уходящего года. Но угнетающе действовала плохая погода. Термометр показывал в эти дни около нуля. Над всем Западным валом висела почти непроницаемая серо-белая пелена. Фюрер осознавал, что отвратительные погодные условия негативно отражаются на боевом духе солдат, и старался рассеять мрачное настроение. Сам он прямо-таки излучал спокойствие и оптимизм, будучи абсолютно уверенным в том, что стремительное наступление на западе окажется не более трудным, чем в Польше.

Гюнтер с Ирмой во время рождественского турне фюрера виделись лишь мельком. Когда позволяли погода и время, спецпоезд Гитлера часто останавливался в чистом поле и фюрер совершал прогулки с господами из своего штаба. Прислуга в это время занималась уборкой вагон-салона, а все вечера у Ирмы были заняты, потому как она должна была обслуживать гостей, приглашенных на ужин к фюреру, который назначался на двадцать часов, если не предполагалось в этот день каких-то других мероприятий.

Обычно вечерний круг бывал у́же, чем обеденный. Зачастую даже не были заняты все места за главным столом в столовой. Военные адъютанты старались найти таких гостей на вечер, которые были бы достаточно разговорчивы и с которыми Гитлер охотно бы беседовал. Трапеза протекала точно так же, как и днем. За ужином разговоры велись больше на общие темы, чем о политических событиях дня. Эти беседы сводились к бесконечным монологам самого Гитлера. Он был неистощим в речах, темы которых по большей части были знакомы его собеседникам. Они слушали рассеянно, лишь притворяясь, что внемлют фюреру. После часа ночи иные гости уже не могли подавить зевоту от изматывающе монотонных застольных бесед. Для оживления этих весьма скучных вечеров подавались игристые вина. Остановить же словесный понос фюрера, не щадившего ни себя, ни своих подневольных слушателей, не было никакой возможности.

Говорение было стихией существования Гитлера, а его всезнайство не имело границ. Ему нужно было высказаться вслух, дабы уяснить для самого себя суть приходящих ему в голову идей. При этом он мог с упоением говорить обо всем на свете: об архитектуре и колдовском очаровании Флоренции и Рима, Равенны и Сиены; об иезуитах, о религии, войнах, исторических битвах и революциях; о Ренессансе и барокко; об оперных и симфонических дирижерах; об исторической пагубности христианства; об археологии, антропологии и о чехах, которым достаточно хоть раз не подстричь усы, и по тому, как они будут расти книзу, сразу можно будет распознать в них выходцев из монголоидного племени; об атмосферном давлении и о лесопосадках в Италии и Северной Африке; об использовании водной энергии для химической промышленности и энергоносителях будущего, в котором будут топить водородом; о возможном обращении его немецкой овчарки в вегетарианство, которое он с интересом ждет, и о проблемах подготовки учительских кадров для «имперских школ», ибо по его замыслу эти учителя вместе со своими учениками будут проходить труднейшие этапы обучения, вместе с ними прыгать с парашютом и водить автомобили и мотоциклы.

Не обходил он стороной качества одеколона, планового хозяйства и единого экономического порядка для Европы, попутно сокрушаясь, что смерть дуче была бы величайшим несчастьем для Италии.

— Как-то я прохаживался с ним по залам виллы Боргезе и, когда видел его голову на фоне бюстов римлян, сразу почувствовал: он один из римских цезарей! В чем-то он прямой потомок великих людей той эпохи! — упоенно восхищался Гитлер своим другом Муссолини, умирать пока еще вовсе не собиравшимся.

В грош не ставя подписанные с Советской Россией договоры, которые были с пониманием и одобрением восприняты высшими офицерами вермахта, знавшими Красную армию еще по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера, фюрер любил поразглагольствовать о будущем еще не покоренных им народов.

— При заселении русского пространства мы должны обеспечить «имперских крестьян» необычайно роскошным жильем. Возникнет другой мир, в котором русским будет позволено жить, как им угодно, — щедро обещал он. — Но при одном условии: господами будем мы. В случае мятежа нам достаточно будет сбросить пару бомб на их города — и дело сделано. А раз в год проведем группу киргизов по столице рейха, чтобы они прониклись сознанием мощи и величия ее архитектурных памятников. Восточные пространства станут для нас тем, чем была Индия для Великобритании. О, если бы я мог втолковать немецкому народу, как они важны для будущего!

Затронув чрезвычайно беспокоившую его «еврейскую тему», фюрер мог бесконечно долго разглагольствовать об угрозе для Германии и Европы «еврейского большевизма». Возмущаясь коварными происками «мирового еврейства», спасти мир от которого он и был ниспослан свыше, Гитлер заявлял, что евреи с помощью своей прессы настолько якобы испортили художественный вкус всего остального человечества, что он даже сумел продать за границу картины с выставки «Дегенеративное искусство». И тут же похвалялся, что провернул тем самым грандиозную сделку, ибо в обмен на омерзительную мазню он смог заполучить пять картин итальянских мастеров.

— Весьма сожалею, что во время призыва в вермахт сделал столько исключений для полуевреев. Ибо мировой опыт доказывает, что в жилах потомков этих еврейских отпрысков через четыре, пять, шесть поколений по законам наследственности вновь будет течь чисто еврейская кровь. И эти евреи, в которых сказались законы наследственности, представляют собой страшную опасность! — стращал он своих покорных слушателей, не смеющих усомниться в непогрешимости изрекаемых им истин.