Прежде всего бросалась в глазах их одежда. Из-за побега у них не было времени надеть сутану. На архиепископе из Нью-Йорка был голубой костюм в черную горизонтальную полоску со словами рекламы известнейшей пневматической фирмы; на епископе из Филадельфии – костюм красного цвета, на груди которого написана строка из песни Cheek to cheek.[53]

Разговор между тремя кардиналами был очень тяжелым: голоса их поднимались до высоты невероятной; их было слышно и подошедшим через некоторое время к апартаментам камерленга, чтобы сопровождать его в конклав, сановникам. Чтобы использовать время и хотя бы частично перекрыть возбужденные голоса говорящих, Антонио Лепорати, идущий впереди и ожидающий, когда же освободится камерленг, с несколькими молодыми хористами начал пропевать Veni Creator Spiritus. Однако поверх голосов трех кардиналов звучало еще и яростное мяукание нескольких испуганных кошек, и громкое кудахтанье кур, словно предчувствующих – вот-вот снесется яйцо.

– Что за страшный шум здесь? – спросил Веронелли, распахивая дверь и пропуская на выход двух коллег.

Зрелище, которое они собой представляли, было неподобающим – ни для глаз, ни для ушей смущенных присутствующих; а тут еще эти перемежающиеся звуки человеческих голосов и криков животных. Поэтому молодые хористы, – подпавшие под соблазн этих «женщин», которыми им представлялись куры, с их призывными мелодичными голосами, – фальшивили, вздыхали, теряли чувство юмора, оттягивали время, доводя до справедливой ярости регента хора.

– Оставьте, Лепорати, оставьте их в покое. Лучше будет, если они хорошо будут петь в капелле, но и там нам придется мириться с присутствием наших спасителей… – прошептал Веронелли на ухо регенту, потрясенному возобновлению у молодых обескураживающих их видений.

Два кардинала побежали в свои апартаменты, чтобы надеть сутаны с красным по борту, более подходящую для них одежду.

Между тем, весь кортеж во главе с камерленгом двинулся в сторону Сикстинской капеллы. И только, когда отсюда ушел последний хорист, начало стихать и кудахтание кур, и кошачьи крики.

Камерленг, увидев спокойные лица столпившихся у порога капеллы членов конклава, очень понадеялся, что спектакль, который устроили у него два кардинала, не пересечет порога Сикстинской капеллы.

Кресла-троны были расположены по правую и левую стороны прохода, в котором стояли прелаты, помогавшие кардиналам устраиваться, а наиболее немощным и старым подняться по узкому проходу, чтобы сесть на свое место. В этом царстве гудело, как в хлопотливом улье, шум в ассамблее все разгорался, несмотря на то, что пора было приступать к работе. Однако кардиналы все еще были, что называется, в рабочем состоянии, и достаточно спокойны, как будто цель, для которой они здесь собрались, была главной, и ничему другому не было ни места, ни времени.

Прекрасная фреска «Страшный Суд», освобожденная от уродливых метастазов грандиозной аллегории борьбы Добра и Зла, демонстрировала чистоту и отчетливость фрагментов, не осталось и тени скорпионов. Как приятно было видеть восстановленные цвета, фигуры, которые вот уже четыре столетия красовались перед посетителями и перед членами конклава… и только вонь от естественных отправлений котов и кур била в ноздри кардиналов, только что вошедших в капеллу.

Между креслами с высокими спинками, вдоль лестниц, в коридоре и перед алтарем заметно было обилие пожилых прелатов, занятых уборкой, – теперь эта работа была запрещена молодым, для их же успокоения, поскольку они, мягко говоря, были легко ранимы, – и со швабрами, лопатками и небольшими мусорными ящиками старики успевали вовремя и скрупулезно убирать пол.

«Предметы» общей заботы – коты и куры – пробегали по капелле уверенно и с уже ставшим привычным для них спокойствием, будто они забыли о своих римских «домах» и площадях, где проживали прежде, например, Коллеферро.

Один из котов удобно расположился в кресле и внимательно рассматривал старика, который, приближаясь, искал себе место – другое, чем у него было во время травли крыс и скорпионов.

Курица, подозрительно спотыкаясь, побежала вприпрыжку по ступенькам на другую лестницу, привычно для своей породы наклонив голову и не забывая поглядывать по сторонам в поисках возможной добычи, поскольку еще несколько скорпионов, слетевших с фресок, воспользовавшись темнотой, спрятались в основаниях влажных и сбитых стен и мечтали выиграть в этой борьбе. Их «следы», их запах, исходящий из дыр, в которых они прятались, сами они с угрожающим жалом действовали на «гонителей» как красная тряпка на быка. И видно было как куры, буквально теряя голову – а им и от природы, говорят, дано не много ума – бросаются на добычу, распустив крылья и по дороге бессмысленно щелкая клювом по полу, а то, наконец, и настигая врага.

Веронелли успокоился: он уже устал думать – с каким трудом ему удается наводить порядок в его королевстве. А на отчищенную фреску «Страшный Суд» ему было просто приятно смотреть. Пришел в восторг он и от того, что дирижер хора, маэстро Антонио Либерале, приготовился начать с молодыми хористами Veni Creator. К удовольствиям добавилось и то, что виновные кардиналы послушались его.

– Сквардзони, пойдите и скажите им, что сегодня утром не обязательно петь гимн целиком! Идите, идите сейчас же, пожалуйста, предупредите их, пока они не начали.

По озадаченному и обиженному лицу маэстро Либерале он удостоверился, что его поняли правильно.

Однако один из хористов, возможно наиболее ревностный, решил продемонстрировать совету Их Высокопреосвященств красоту своего голоса и начал петь. Сконцентрировавшись на чтении партитуры, он не увидел ни жестов своего маэстро, ни жестов Сквардзони. И только другой певец, поднявший голову от удивления, как, впрочем, и все хористы, разочарованные запретом, точно понял – петь не надо и остановил поющего.

Петух, не оставлявший своих кур даже в конклаве, сумевший убежать из-под контроля людей Назалли Рокка, вдруг заголосил. Он пел, выставляя напоказ всю свою силу и веселье, с полной уверенностью, что призывает взойти солнце, помогает ему подняться. Мало того, он пел во имя возрождения этого зала, заполненного стариками, облаками ладана, котами, крысами, курами, скорпионами и неподвижными фигурами на площадях стен, будто бы ожидавшими только знака, чтобы спуститься вниз, – пел так, что на мгновение все опешили, повисла мертвая тишина.

Затем, как бы вступая в поединок с первым – перед этой сдвоенной неподвижностью: живые в капелле и неживые на стенах, возможно, также из сомнения, будет ли служиться месса – изо всех сил заголосили два других петуха, спрятавшиеся между курами. Им всем вместе захотелось встретить восход солнца!

Необычная побудка для тех, кто обитал в гареме Коллеферро, где именно с первым лучом солнца – почти в середине ночи – раздавался крик петуха. В том курятнике было грустно, свет в него почти не проникал, поэтому он выкрикивал солнце для всего своего народа, включая дочерей и сыновей, живущих кто где. Поднимал своею первой песнью само солнце. К тому же он знал наверное, что ни один петух не умеет так петь, как он… не только эти два петушка, что сейчас пытались ему подпевать, рискуя прибавить свою ночь к ночи всех прочих, правда, запевали они только в те мгновения, когда он, главный петух, делал паузу в своем гимне солнцу.