Далее Павел подробно расписывал, какие денежные средства должны будут получать его потомки в следующих поколениях, вплоть до праправнуков. Он также определил содержание их будущих жен.

Дочери императора теоретически могли стать наследницами престола, и поэтому: «Женский пол, от мужского поколения произошедший, в родстве, в титулах, в получение пенсиев и приданства почитать себя должен, как о мужском поле предписано». Но финансирование дочерей прекращалось после их замужества, а их потомство права на престол не имело и содержалось отцами. При этом в законе подчеркивалось, что они «ничего от Государства и от Департамента Уделов требовать не имеют». Великие княжны не могли получить в качестве приданого «ничего недвижимого от Государства», в том числе и земли и постройки, которые являлись собственностью их родителей. Делалось это, разумеется, для того, чтобы иностранные принцы, мужья великих княжон, не могли приобрести «недвижимость» в России.

Дочери и внуки императора по прямой нисходящей линии получали от Государственного казначейства в качестве приданого 1 000 000 руб., правнуки и праправнуки – по 300 000 руб. Происходящим от праправнуков императора назначалось каждому по 100 000 руб., «распространяя сие на все последующие роды мужских поколений крови императорской».

Вероятно, подписывая этот указ, Павел думал, что предусмотрел все возможные неожиданности. Он, разумеется, не мог и предположить, что уже его сын займет трон в результате дворцового переворота, в ходе которого самого Павла убьют. А еще через двадцать с лишним лет действия троих его сыновей приведут к полномасштабному политическому кризису, связанному именно с наследованием императорской власти.

Жен для двух старших великих князей выбрала еще Екатерина II. Своего любимца Александра она женила очень рано: 16-летний юноша должен был обвенчался с 15-летней Луизой Марией Августой Баден-Баденской.

Увидев эту пару, Екатерина пришла в восторг от своего выбора и объявила: «Психея выходим замуж за Амура!», и Державин тут же написал свадебный гимн:

Теперь можно было заняться устройством будущности второго брата. 17-летний юноша был далеко не так красив, не так умен и не так любезен, как его старший брат. (Во всяком случае, так считала Екатерина, а вместе с ней весь двор.)

В забавах и играх маленьких великих князей окружающие хотели прочитать их характер, увидеть судьбу. Вот маленький Константин расставляет на полу в зале солдатиков. Ясное дело – пошел в деда, Петра III. Учитель просит просклонять в тетради любое слово. Александр выбирает «селянин», Константин – «солдат». Конечно, отмечает современный историк, уже знающий дальнейшую судьбу Константина, он с детства мечтал стать солдатом! «Вот тот, кому он был всю жизнь предан, вот кого только и любил по-настоящему, вот с кем не считался, но о ком вместе с тем и заботился – в меру своих представлений на этот счет» (Мария Кучерская. «Константин Павлович»).

А вот и «подтверждение» – однажды, когда Константину ставили в пример Александра, он резко ответил: «Он царь, а я солдат, что мне перенимать у него?», но чего здесь было больше: гордого осознания своей судьбы «я – солдат» или простой детской обиды младшего брата?

Мальчики играют в солдатиков. Константин «подавляет революцию» и вешает солдатика-революционера – сразу видно будущего садиста. (А между тем, страх перед революцией – общее место для всех европейских дворов на рубеже XVIII и XIX вв., и ребенок, скорее всего, просто воспроизводил услышанные разговоры взрослых.)

Но как бы там ни было, а воспитатель великих князей швейцарец Фридрих Цезарь Лаграп отмечал непростой характер Константина. Мальчик порывистый, нетерпеливый и «слишком живой» (оказывается, эта замечательная формула-оксюморон была в ходу у педагогов еще в XVIII в.). «В[еликий] к[нязь], – пишет Лагарп, – имеет превосходное сердце, много прямоты, впечатлительности и природных дарований; он часто высказывает способность легко усваивать преподаваемое. Эти счастливые задатки дают, конечно, блестящие надежды; но напрасно было бы льстить себя ожиданием осуществления их, если не удастся обуздать в нем избыток живости, приучить его сосредоточивать внимание на известном предмете и победить его упрямство… Редко можно встретить молодых людей до такой степени живых, как в[еликий] к[нязь]; ни одной минуты покойной, всегда в движении; не замечая, куда идет и где ставит ногу, он непременно выпрыгнул бы из окошка, если бы за ним не следили».

Александр I

Елизавета Алексеевна

Он жалуется на нетерпеливость Константина, его неусидчивость, неумение сосредоточиться: «Меньшой в[еликий] кн[язь] дошел только до умножения; затруднение, которое он испытывает при заучивании наизусть таблицы умножения, и отвращение ко всему, что останавливает его внимание на несколько минут сряду, составляют главную причину этого замедления…».

И на его упрямство: «Я заметил, напр[имер], не один, а тысячу раз, что он читал худо нарочно, отказывался писать слова, которые он только что прочел или написал, потому что не хотел сделать того или другого. Он прямо отказывался исполнять мои приказания, бросал книги, карты, бумагу и перья на пол; стирал арифметические задачи, написанные на его черном столе, и эти проявления непослушания сопровождались движениями гнева и припадками ярости, способными вывести из терпения самого терпеливого человека в свете. Что же я противопоставлял этим бурям? Две вещи: 1) авторитет в[ашего] с[иятельст]ва, 2) хладнокровие и терпение, соединенное с неуклонным требованием послушания. Я предоставлял свободу в[еликому] кн[язю] кричать, плакать, упрямиться, обещать исправиться, просить прощения, шуметь, не останавливая этой бури, пока она не угрожала повредить его здоровью, и я не соглашался выслушать его до тех пор, пока он не исполнял по моему желанию того, что он должен быть сделать; но те только, кто были свидетелями этих сцен, знают, какому испытанию подвергалось мое терпение и чего мне стоило удержать должное хладнокровие в эти критические минуты».

В то время, когда Александр покорно и, вероятно, охотно играл роль «пай-мальчика», Константин не прочь поозорничать. В то время, когда Лагарп читал великим князьям лекцию об основах нравственности, Константин делал вид, что прилежно записывает слова учителя, а на самом деле писал вот что: «Так приятно нисколько не трудиться, что я желал бы даже, чтобы другие могли за меня ходить, есть, пить и говорить. Быть грубым, дерзким, невежливым – вот то, к чему я стремлюсь».