Его лупили по пальцам, ему запрокидывали голову, его тянули за волосы, но боль не ощущалась, потому что он сам стал сгустком боли, ослепляющей, пронзительной, не утихающей. И когда его все же удалось оторвать от полузадушенного Самойлова, он еще долго бесновался в толпе, не обращая внимания на заломленные руки и душную тяжесть множества тел.

А потом – как отрезало. Завод закончился. Преисполнившийся тоскливой апатии, Нолин с кем-то выпивал, выслушивал чьи-то исповеди и откровения о том, что все бабы бляди, а потому глупо из-за них ломать дружбу и копья. Он кивал, кивал и не заметил, как застолье переместилось в его собственную комнату, где оскорбленный Самойлов, обмотавший шею полотенцем, долго отказывался пойти на мировую, но потом согласился, выпил и, поупиравшись, пожал протянутую руку. Когда собутыльники разбрелись кто куда, он спросил напрямик:

– Разболтал, из-за чего драка вышла?

– Нет, – ответил Нолин. – Сказано же тебе: не сексот я. За то, что с тормозов сорвался, извини, но больше ко мне на кривой козе не подъезжай. Забыли про КГБ, договорились?

– Вот чудак-человек, – огорчился Самойлов. – Да я к комитетчикам никакого отношения не имею.

Они сидели за неубранным столом, вперив друг в друга мрачные взгляды. Голая лампочка, свисающая с потолка на длинном витом шнуре, ярко освещала комнату с затененными углами и таинственными тенями, пляшущими по стенам. Оба изрядно выпили, но хмель странным образом выветрился, хотя языки оставались развязанными.

– Зачем же тогда охмурял? – спросил Нолин.

Самойлов дернул плечами:

– Это вступление было. Преамбула.

– Амбула, преамбула… толком говори.

– Я хотел, – сказал Самойлов, – предупредить тебя, а потом предложить выбор. Но, видно, опыта маловато. Не в ту степь меня занесло.

– Какой выбор? – насторожился Нолин.

– Комитет, – подмигнул Самойлов, – нейтралитет или…

– Ну?

– Третье.

– Что третье?

– Ты во Франции когда-нибудь бывал?

– Нет.

– А хотел бы? – Самойлов снова подмигнул и затянул битловскую: – Ми-ише-ель, ма белль…

Нолин хлопнул ладонью по столу:

– Давай-ка без мишелей обойдемся.

– Хорошо. В разведку хочешь?

Вопрос прозвучал так обыденно, что Нолин даже не удивился.

– Меня зовут Бонд, Джеймс Бонд, – ухмыльнулся он. – Прошу продлить лицензию на убийство вплоть до декабря текущего года.

– Бонд отдыхает, – скривился Самойлов. – Я про настоящую разведку.

– Разыгрываешь?

– Нисколько.

Не поверить было невозможно. Таким тоном и с таким выражением лица не шутят. Глядя Нолину в глаза, Самойлов неопределенно улыбался. Общаговская комната оставалась прежней, а мир стремительно менялся.

– Записывай, – сказал Нолин.

– Не так все просто, – ответил Самойлов. – И потом, за тобой должок.

– Какой?

– Ты знаешь какой.

– Ну, врежь, – склонил повинную голову Нолин. – Заслужил.

– Еще как заслужил. До сих пор глотать больно. – Самойлов принялся массировать шею. – Ты же меня чуть не задушил, свинья такая.

– Свинья, – кротко признал Нолин, сунув в рот кусок колбасы. – Бей, не стесняйся. Я не обижусь.

По закону жанра, Самойлову следовало примирительно потрепать его по плечу и произнести соответствующий тост за мужскую дружбу, способную выдержать любые испытания на прочность, однако Нолина ожидал сюрприз. Ничего похожего на тост не последовало.

– Еще бы ты обижался, – произнес посуровевший Самойлов и вдруг резко, без замаха выбросил вперед кулак, метя в жующие губы Нолина.

Охнув, тот опрокинулся вместе со стулом и приготовленной к наполнению чашкой. Окровавленный кусок, вывалившийся изо рта, напугал его до потери пульса, но, убедившись, что перед глазами не кончик откушенного языка, а ломоть колбасы, Нолин завозился на полу, беспомощный, как перевернутый на спину жук.

– Ну, спасибочки, – приговаривал он, осторожно двигая лопнувшими губами, – ну, уважил.

– Будет тебе наука, – сказал Самойлов, помогая ему встать.

– Знаем мы вашу науку. Основы агентурно-оперативной деятельности?

– Нет. Другая наука. Сегодня я ознакомил тебя с негласным девизом внешней разведки. Теперь ты его до конца дней не забудешь.

– Что за девиз? – проворчал Нолин, поднимая стул и неловко усаживаясь на него. Он двигался с такой осторожностью, словно находился в кубрике попавшего в шторм корабля.

– Не верь, – начал Самойлов, – не бойся, не…

– Не проси? Это жизненное кредо уголовников.

– Не прощай. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

– Разница налицо, – согласился Нолин, трогая опухшую губу. – Я щеку прокусил, придурок. Предупредил хотя бы.

– Мы не на рыцарском турнире и не на дуэли, – отрезал Самойлов. – Удар в спину, засада, неожиданное нападение, бегство – все это основные элементы тактики настоящего разведчика.

– Подло как-то, – скривился Нолин.

– Подло? А ты учитываешь, что мы чуть ли не в одиночку противостоим целым государствам с армией, полицией, спецслужбами? Против нас все и вся. Это честный бой? Один на всех, все на одного? Да ты и часа не продержишься за границей, если не научишься быть хитрым, коварным, беспощадным, жестоким.

– Да я об этом только и мечтал с детства, – съязвил Нолин.

Самойлов сделал вид, что не услышал иронии.

– Тогда считай, что твоя мечта начинает сбываться, – сказал он.

Поколебавшись, Нолин пожал протянутую руку. Через месяц он ушел из института и поступил в совсем другое учебное заведение. Туда, где учили не верить, не бояться и не прощать. Никому. Никогда. Ни за что.

Африканский Геркулес испытал на собственной шкуре, что значит cтолкнуться с русским разведчиком-нелегалом, вынужденным принять бой. Он все еще находился без сознания, когда Нолин умело и деловито опустошил его карманы. Обнаруженная среди прочих вещей визитка комиссара полиции Абу Фейяда принесла облегчение. Как Нолин ни убеждал себя, что действовал в пределах необходимой обороны, ему было бы неприятно сознавать, что он расправился с ни в чем не повинным человеком. Теперь все стало на свои места.

– Он мертв? – пролепетал бледный, как привидение, Банщиков, отважившийся наконец приблизиться к месту схватки.

– Не больше, чем я, – сказал Нолин, отряхивая колени.

– За что вы его?

– Я расист, разве вы не знали? Ненавижу негров и набрасываюсь на них при первом удобном случае.