дипломатические представители держав, находящихся в прохладных отношениях. Улыбка каждого была не в меру широка. Конечно, Субботин радовался, что Тигран Мушегович оказался на месте, дома, а не где-нибудь в Сибири, или Белоруссии, или хоть на Нефтяных Камнях; подобную радость испытывает человек, когда к тяжелобольному удается пригласить светило. Однако приятность встречи для Субботина омрачалась тем, что пожар на буровой — не болезнь, а ЧП, и ЧП это случилось на буровой его подчиненного.

«Знаю, знаю, Субботин, — говорила улыбка Тиграна Мушеговича. — Но сколько ты ни растягивай губы, на душе у тебя кошки скребут. Интересно, кто же это у тебя из мастеров «отличился»? Ему я не завидую, зная твой, Михаил Никифорович, препротивный характер…»

С церемонностью Тигран Мушегович представил своих помощников, особо выделив среди них Фармана Айвазлы:

— Товарищ из Взрывпрома.

— Очень приятно, — ответил Субботин, не совсем понимая, зачем Глухарю понадобился «товарищ из Взрывпрома».

Фарман, самый молодой из парней, большеглазый, с грустно опущенными концами бровей, вздернутых у переносья, выглядел меланхоликом. Он изящно махнул рукой и сказал неожиданно хриплым басом:

— Разгружаем взрывчатку, ребята.

— Пойдемте, Тигран Мушегович, — сказал Субботин, наклонившись к нагрудному карману куртки Глухаря, где находился слуховой аппарат, шнурок от которого тянулся к уху.

— Надо подождать Фармана.

Чтобы заполнить молчание и унять свое беспокойство, Михаил Никифорович спросил:

— Оборудование и остальные фонтанщики приедут на машинах?

— Зачем?

— Я тогда ничего не понимаю.

— Все идет, как обычно. Осмотрим грифон, создадим штаб тушения пожара. Он, считай, уже есть. Вы, я да представитель Взрывпрома…

— Меня не надо…

Тигран Мушегович повернулся к Субботину и вскинул брови:

— Простите, Михаил Никифорович… Не понимаю.

— Я не смогу быть беспристрастным.

— Что ж… Могу сказать одно, Михаил Никифорович, сам я никогда не бываю беспристрастным. Слишком люблю свое дело. Или вы все решили наперед?

Субботин сделал вид, что не расслышал фразы. И это было не мудрено: рев грифона долетал и сюда, а «хлопки» взрывов газа в кратере били почти без перерывов. Однако фраза Севунца ударила по самому уязвимому месту в душе Михаила Никифоровича. Без малого тридцать лет отдал Субботин работе на буровых, коли считать с перерывом на войну. И всегда был твердо, непоколебимо уверен: что б ни случилось на буровой, — отвечает мастер, сменный ли, старший. На то они и поставлены, чтоб знать, чуять скважину: ладонью, лежащей на ручке тормоза, по циферблатам приборов, опытом. А опыт — это, несмотря на всякие приборы, ладонь, глазомер. И сколько лет опыт не подводил Михаила Никифоровича. Это ли не доказательство его правоты. Опыт — все. Коли нет опыта, то его не заменят ни приборы, ни самое пристальное внимание. Может быть, даже для молодого инженера Субботина хорошо то, что с ним случилось. Плохо для всех и для него тоже, но для будущего инженера Субботина авария — «незаменимый» опыт. И предубеждение, что автоматизация не может решить раз и навсегда все проблемы. В запальчивости Михаил Никифорович говаривал, что, автоматизируя буровую до последнего винтика, невозможно убрать с нее человека. Можно создать целиком автоматическую ракету, но буровую — нет. Бурение — искусство, как игра на рояле, если хотите, или на скрипке. Бурильщик, мастер должны чувствовать инструмент — турбобур, землю, породу. Субботин бил своих противников их же формулировками. Со своим сыном Михаил Никифорович спорил особенно ожесточенно.

— Ты говоришь: скважина, как выражаются кибернетики, «черный ящик». Что это значит, а? — щурился Субботин-старший.

— Только одно: скважина, конгломерат постоянно меняющихся систем, — терпеливо отвечал Алексей.

— Значит, никому не известно, что происходит на глубине четырех-пяти километров в данный, строго определенный момент?

— Если постоянно следить за глинистым промывочным раствором, то можно. Ведь глинистый промывочный раствор — «кровь буровой». По ней — по шламму, который она выносит из забоя, по загазованности ее при проходке горизонта можно судить и о породе, и о давлении в пласте.

— Выходит, кто-то должен следить? — вскидывал брови Субботин-старший.

— Должен.

— Кто или что?

— Не вижу принципиальной разницы, — пожимал плечами мастер. — Другое дело, если встретится случай, не предусмотренный опытом или, что одно и то же, программой. И здесь привилегия не на стороне человека.

— Почему?

— «Память» машины может хранить больше конкретной информации. А я, например, знаю меньше, чем вы.

— Вот и начинается сказка про белого бычка! — взмахивал руками Субботин-старший. — Программа машины зависит от знаний человека. От его опыта.

— Только так. Чтоб доказать свое, вы пользуетесь запрещенным приемом: требуете, чтоб я, как Мюнхгаузен, поднял себя за косу. Это невозможно, как и эффект Кона.

— Прием незапрещенный. Для доказательства можно доводить взгляды противника до абсурда.

— Я и не подумаю спорить, если мы найдем истину посредине. Опыт в форме инструкции, памятки, книги менее надежен, менее эффективен, чем заложенный в программу машины. Человеческая память не только ограниченна, но еще и субъективна в выборе.

— Человек — тоже «черный ящик», — весьма неопределенно отвечал Субботин-старший.

— Что ж, есть жизненные ситуации, когда минус на минус не дает плюса. Я твердо знаю, Михаил Никифорович, что вы наверняка первым решитесь испробовать буровой автомат. Если же спорите, то по любви к профессии. И в одном вы правы — каждый следующий метр глубины человеку придется брать вместе с машиной. Для каждого метра глубины нет аналога.

Годков пятнадцать-двадцать назад и Тигран Мушегович был целиком согласен с Субботиным-старшим: бурильщик, мастер, и только они, отвечают за скважину. Тогда бурение на три-четыре тысячи метров считалось сверхглубоким. Встречи с пластовыми давлениями в пятьсот атмосфер были редкими даже на газовых скважинах. Но с увеличением глубины бурения понадобилась более точная информация о забое, о породах, которые проходит долото, пластовых давлениях на тех глубинах. Ведь необходимо было создавать противодавление на забой, значит, следовало увеличивать удельный вес глинистого промывочного раствора. Это, в свою очередь, выдвигало ряд новых сложных проблем и прежде всего требовало больших мощностей, энерговооруженности. Бурить на сверхтяжелых растворах сверхглубокие скважины дорого и долго. И еще — глинистый раствор выносит на поверхность шламм из забоя через час, а то и позже.

— Вот уж тут никакой прибор пока ничего показать не может, — тыкал пальцем в стол Тигран Мушегович. — А там может происходить черт те что. И проявится скважина и фуганет. Давить проявления, фонтан-то, может, трудно будет. Особо в случае пожара.

— Так бывает раз на тысячу случаев. Стечение обстоятельств, — разводил руками Михаил Никифоров вич. — Вот тут ладонь мастера, его многолетний опыт подскажут ему, какие примерно пласты он проходит: известняк ли, песчаник или что потверже. Тут опыт, рука, ну, может быть, немного и прибор, показывающий давление инструмента на забой.

Разговор этот вспомнил