Рубо. Но теперь что-то произошло. Словно симптомы болезни, в которую Сако до сих пор не верил – или не хотел верить, – постепенно проявляли себя. На днях он задержался перед сном у Нины в гостиной и впервые спросил ее, было ли у них с Рубо что-то серьезное. Нина безразлично ответила, что ничего не было; потом чуть мягче пояснила: у них не успело ничего случиться. И замолчала, посчитав, что сказала достаточно. Пока Сако размышлял, стоит ли ему сказать сестре что-нибудь утешительное, Нина уже отвернулась и стала стелить постель. Сако знал эту черту: если сестра замыкалась в себе, то вытрясти из нее что-либо было невозможно.

Теперь, оставшись дома один и допивая кофе, он не хотел думать о вчерашнем разговоре. Мысли о сестре лишали его покоя, нужного для плодотворной работы. Обычно его бодрость зависела от Седы. Ее хорошее настроение передавалось ему. Сколько он помнил, они никогда не были счастливее, чем в последние пару месяцев по возвращении из Москвы. И сам он никогда не чувствовал себя увереннее, чем в эти дни. Он понимал, что семейное счастье хрупко, как и настроение Седы: малейшая неурядица могла сдуть ее веселость. Но также он понимал, что есть кое-что, что противостоит любой печали, – преданность своему призванию. Он чуствовал себя лучше, когда занимался любимым делом. Здесь все зависело исключительно от него. Здесь и сейчас только он и лист бумаги. Сако по-новому размышлял о природе искусства. Теперь он дивился мощи искусства, тому, как оно вело его за руку сквозь все преграды: нищету, сомнения, потери. Он все реже думал о свободе или несвободе и все чаще о том, что искусство было его единственным убежищем от хаоса действительности. Искусство было его домом – вот что он знал и чему верил. Еще он понимал, что сегодня – судьбоносный день. Либо он заявит о себе и приобретет имя, либо хаос поглотит все. Сако сел за стол и придвинул к себе фотографию Петро, взял карандаш и разложил исчерченные листы с окончательным планом жилого комплекса в Ванадзоре. Сегодня он закончит проект. Пора в последний бой. Прямо сейчас. Не отвлекаться и не бояться.

Спустя четыре часа звон будильника напомнил ему, что пора в офис. Сако поднял взгляд от чертежей. «Это можно показывать», – с удовлетворением подумал он.

На улице было солнечно и людно. На рынке толпились продавцы, торговали свежими фруктами, сезон был в самом разгаре. Сако решил, что по пути домой купит связку спелого инжира, который именно теперь, к концу сентября, приобретал тот пленительный вкус из детства. Вспоминая, как вкусен был в детстве инжир, с тубусом под мышкой он шел в офис Камо. На два часа была назначена встреча с инвесторами. Сегодня они дадут одобрение, и можно будет приступить к строительству. Вместе с Рубо они поедут на стройплощадку в Ванадзор: обозначить территорию, поставить охранников и рабочих. Сако готовил себя к возможным спорам с инвесторами по поводу проекта, настраивался в случае чего отстоять свое ви́дение жилого комплекса, показать им, людям без образования, не знающим законов архитектуры, что он, архитектор, не пойдет на компромиссы в творческих вопросах. «Гений не идет на уступки, – повторял он себе, – призвание не терпит сомнений». Воображение рисовало ему, как в Ванадзоре, уже по ходу стройки, у него возникнут проблемы с местной администрацией, известной своей коррумпированностью, – но и там, если понадобится, он соберет волю в кулак, покажет им, что он – мужчина, что у него есть достоинство. Его увлекающаяся душа искала борьбы, мученических испытаний. Сако спустился по переулку и свернул во двор, где находился офис. И тотчас остановился, позабыв о воображаемых испытаниях. Прямо возле офиса были припаркованы машины милиции и национальной безопасности. Сако поднял взгляд – за окнами офиса сновали милиционеры в фуражках и люди в масках. Выглядело как обыск. Он поправил очки, сделал неуверенный шаг, но в ту же минуту из подъезда выволокли бухгалтера с разбитым лицом. В трех шагах от входа размахивал портфелем юрист из офиса. Он крыл отборным матом одного из милиционеров. Милиционер в ответ вяло пожимал плечами. «Ахпер[25], мы просто исполняем приказ». Следом за бухгалтером из офиса вынесли компьютеры и кассовый аппарат. Одновременно подъехала первая машина с журналистами, откуда выскочил парнишка лет двадцати и понесся к юристу и милиционеру с вопросами. Сако крепче ухватился за тубус и зашагал прочь.

Он не соображал, куда идет, ноги привели его к улице Григория Просветителя, а затем в знакомый двор рядом с мечетью. Он остановился и огляделся. Вокруг – пустота, никого, все оцеплено сигнальной лентой. Стройка была приостановлена. С проспекта Маштоца доносились крики. Сако обошел мечеть и вышел на проспект. На тротуаре возле арки, ведущей во двор, собралась толпа митингующих в окружении милиции, журналистов и пожилых зевак. Митингующие держали плакаты «ОСТАНОВИТЬ УНИЧТОЖЕНИЕ НАШЕЙ ИСТОРИИ!» и «СОХРАНИТЬ УНИКАЛЬНУЮ МЕЧЕТЬ И ЕРЕВАНСКИЙ ДВОР!» Сако спросил у деда в потрепанном пиджаке, который, скрестив за спиной руки, с любопытством наблюдал за происходящим. «Народный сход, – ответил дед. – Защищают храм этих турков». – «Вообще-то, это персидский, а не турецкий храм», – поправил его молодой человек с густыми усами. «Да хоть персов, хоть индусов, – ответил дед, пожав плечами, – какая разница?» Сако отошел от них. Его внимание привлекла журналистка, которая на одном дыхании тараторила в камеру: «Сегодня митингующие, после длительного перерыва, вновь собрались на проспекте Маштоца, требуя прекратить строительство элитного жилья, которое грозит уничтожением Голубой мечети и лишит сразу десять домов уникального дворового пространства. Участники митинга настаивают, что строительные работы ведутся незаконно, а на днях уже началось варварское уничтожение фасада. Они обещают, что будут трубить о текущих проблемах, пока не соберется достаточно людей, готовых отстаивать культурное и историческое наследие Еревана. Застройщик элитного жилья, „Нью-Кэпитал-групп“, отказался от официальных комментариев, а один из негласных руководителей стройки Карабахци Камо, подтвердил нашему источнику, что строительство временно приостановлено, однако заметил, что вернется – цитирую – „с достойным ответом“. Сегодня мечеть отстаивают Американский университет, армянская община Тегерана и другие учреждения и гражданские объединения. По слухам, глава Союза архитекторов сообщил в узких кругах, что вообще не представляет, о каком конфликте идет речь. Лидер партии „Дашнакцутюн“ заметил, что Голубая мечеть – символ дружбы Армении и Ирана, страны хоть и мусульманской, но дружественной нам – в отличие от остальных наших соседей. Тем временем митингующие возлагают надежды на оппозиционного лидера Серго Гумбакяна, а также на ереванскую мэрию. Именно от настойчивости первого и вовлеченности второй, по их словам, сейчас зависит, включат ли прилежащий двор в список культурного наследия, благодаря чему все вопросы о возможном строительстве будут сняты. По сообщению из Министерства внутренних дел, в скором времени будут заведены уголовные дела, в офисе застройщика сейчас проводится обыск». Телеведущая перевела дыхание и попросила у оператора воды. Оператор нагнулся за бутылкой, и в это время из кармана его куртки выпал кошелек. Сако успел подумать, что надо бы сказать оператору, но в ту же секунду мальчишка в кепке, крутящийся поблизости, быстро присел, якобы проверить шнурки на ботинках, и поднял находку. Они с Сако встретились глазами, и мальчишка подмигнул, оскалив зубы. Затем поднялся, сунул кошелек в карман дырявых джинсов и тотчас скрылся из виду. Оператор тем временем открыл бутылку воды и передал ее ведущей, которая в это время внимательно следила за очередной словесной перепалкой митингующих и милиции.

Со спутанными мыслями, с головой, готовой лопнуть от перенапряжения, Сако поплелся домой. Он не знал, куда деть руки или бросить взгляд, как успокоить сердце. Стонал, потирал лоб, спрашивал себя, во что и зачем он ввязался. Пару раз рассек воздух ладонью и крепко выругался. Поднимаясь в квартиру, опустил руки на перила и устало склонил голову. Ему в очередной раз захотелось провалиться сквозь землю. И вдруг перед ним возник призрачный образ отца. «Вот что он чувствовал, да?» Наконец он вошел в пустую квартиру, залпом выпил на кухне стакан ледяной воды, и опустился на табурет у балконной двери и обреченно уставился перед собой. И вновь подумал об отце.

Седа вернулась домой и увидела Сако, понуро сидящего на табурете. Она подошла к нему с тубусом в руке. «Смотрю, на полу валяется», – сказала она, положив тубус на стол. «Кажется, дела плохи, – промолвил Сако и повернулся к ней. – Садись, Седа, выслушай меня».

Он пересказал ей все в той последовательности, в которой узнал сам, от первой до последней новости, и когда договорил, то снова провел ладонью по лицу, точно надеялся, что происходящее рассеется, как дурной сон. Седа стояла, привалившись к столу, прижав руки к груди. Бодрилась, хотя внутренне бушевала от услышанного. Сако смотрел в пол. «Как мне быть, Седа? Что мне делать?» Седа молчала,