Так с той поры на попечении Прасковьи Анисимовны и остались не только ее неугомонная шестерочка, а и отара с арбой и быками. Непривычно было: муж взял в руки автомат, а жене передал ярлыгу. Тут, в степи, вместе с идущими попасом овцами, прошла и ее нелегкая жизнь. За многие годы своего чабанства Прасковья Анисимовна частенько всматривалась в степь, глаза ее слезились, плохо видели, и всегда ей казалось, что вот-вот в том же сизом, слабо качавшемся мареве поднимется солдат в пилотке, в подпоясанной гимнастерке и помашет ей рукой. Не верила она раньше, не верит и теперь, что Ивана нет в живых. Вот и муха частенько залетает в хату. Отчего бы? Все закрыто — и окна, и дверь, а муха как-то появляется и подает голос. Могли же по ошибке прислать ей похоронную? Могли. Может, Иван находится в плену, скитается по чужеземным странам и никак не может оттуда выбраться. Она каждый день думала о нем, ждала его, прислушивалась то к гулу мотора: казалось, что он едет на мотоцикле, то к конскому топоту: может, скачет на коне. В уме уже приготовила слова, какие хотела сказать ему при встрече:

— Ваня, вот она, наша шестерочка, — целехонькая, всех взрастила и сберегла.

Хуторяне знали, как трудно Прасковье Анисимовне живется с детьми в степи, и не раз говорили ей, что чабанство — дело не женское. Советовали ей оставить отару и возвращаться с детьми в хутор.

— Отару не брошу, Ваня не велел.

— Так Ивана же нету в живых.

— Неправда! Он живой, я точно знаю. Так шо останусь я с отарой. Ваня с нею гулял по степу, а теперь погуляю я… Побуду еще лето, а там, гляди, и Ваня возвернется.

— Ты же на все Ставрополье единственный чабан в юбке.

— А шо? Мы, бабы, тоже не лыком шиты, — говорила Прасковья Анисимовна.

«Куды они меня кличут? — думала она, глядя на пасущихся овец. — Там, на хуторе, без этого простора и без овечек и совсем пропаду с тоски. А тут мне, в степу, со своими детишками, с отарой та с далью вокруг, все як-то спокойнее на душе…»

На четвертом отделении все амбары — без замков, нет сторожей, и не было ни единого случая воровства. Замки поснимали и, развесили в клубе — напоказ, дескать, смотрите, какие они теперь ненужные. В совхозной столовке нет ни кассира, ни официанток. Сам платишь деньги, сам берешь сдачу, затем идешь и выбираешь те блюда, за которые заплатил, и обедаешь спокойно. Об этом узнали в районе, сказали:

— Очередное чудачество Суходрева. Позвоните, пусть приедет. Надо с ним говорить всерьез.

Вскоре Суходрев, директор «Привольного», был вызван в район. Ему велели повесить замки на место, ввести в штат столовки кассиршу и официанток.

— Замки не повешу, от них уже отвыкли, и обойдусь без кассирши и официанток, — ответил Суходрев. — И сторожей держать не буду.

— В авангардизм ударился? Выговора захотел?

— Мы же люди, и когда же начнем доверять самим себе? — говорил в свое оправдание Суходрев. — И то, что на четвертом люди обходятся без замков и сторожей, а в столовке нет кассирши, — хорошо, их похвалить за это надо. Ничего не буду менять.

И настоял на своем.

Сторож на сырзаводе: в теплой стеганке и в резиновых сапогах, голенища повыше колен, а на дворе — летний зной и под ногами — мягкий от жары асфальт.

— Почему деньги храните в кубышке? Положили бы в сберкассу, получали бы проценты.

— Эх, милай, нам чужого не надо.

Рослый мужчина, с могучими плечами, вышел на трибуну, не спеша снял с запястья большие, величиной с детский кулак, часы, положил их перед собой, накрыл листами — своей написанной речью. Взял первый лист, наклонился к нему, стал читать глухим голосом, часто переступая с ноги на ногу, будто стоял на горячей плите, иногда умолкал, отыскивал в бумагах часы и задумчиво смотрел на них.

Есть истории обыкновенные, какие встречаются часто и повсюду. Тогда все, что случается там с людьми, случается только так, как в жизни. И есть истории, которые являются необычными, даже необыкновенными, и тогда то, что происходит в них с людьми, хоть и похоже на правду, но только на правду исключительную.

Он нехотя разговаривал с людьми, называл их просителями, при этом в мясистых ладонях держал пучок остро отточенных карандашей, и когда нервничал, то сжимал карандаши, и они потрескивали.

«Юрочка, сыночек, я люблю тебя, жить без тебя не могу и прошу внять моему материнскому голосу: повинись, Юрочка, перед своим начальником, признай свои ошибки, ведь по молодости годов кто их не делает, и Дмитрий Андреевич, я знаю, простит тебя».

«Подумайте, маманя, что вы такое говорите? Поступить так, как вы советуете, — это же подло. Даже при всей моей сыновней любви к вам я не могу принять ваш совет. Что значит для меня, как вы пишете, повиниться и признать свои ошибки, которых за мной нету и не было? Это значит, что я должен в угоду кому-то пойти против своей совести и своих убеждений. Нет, маманя, и не просите меня, я никогда этого не сделаю, даже под пыткой… А то, что виноват не я, а мой начальник Дмитрий Андреевич, я еще докажу, непременно…»

Озеро в степи сооружено людьми и казалось необыкновенным, как бы приподнятым над равниной. Вода в него поступала из кубано-калауского канала по трубам, а не самотеком. Ее нагнетала мощная насосная станция, работавшая днем и ночью, а уходила вода на посевы и к водопоям тоже по трубам, но уже без помощи