одеяло трава мягко вгибалась, чуть слышно потрескивая под боками. Ночь южная, темная. С востока под арбу тянуло прохладой и запахом овечьего пота. Небо, густо усеянное звездами, казалось, нарочно поднялось над степью широченным черным шатром. Под боком у матери лежали Анисим и Антон, младший поближе, у самой груди, старший подальше, и Паша, просыпаясь, чтобы покормить Антошу, замечала, как малец, пососав грудь, таращил свои глазенки в небо и, что-то соображая, смотрел и смотрел на звезды. Паша потрогала за плечо еще не спавшего мужа, сказала:

— Ваня, а наш Антоша, мабуть, будет звездочетом.

— Чего это тебе взбрело в голову? — спросил Иван.

— Глянь-ка на него, лежит и глазенки, сорванец, пялит в небо, шось в голове уже маракует. Не иначе, быть ему ученым.

— Удивляюсь на тебя, Паша, зачем же быть ему ученым? — рассудительно спросил Иван. — Пусть шагает по родительскому следу. Ить житуха-то у нас вольная.

Иван обнял Пашу, ласково привлек к себе, поцеловал.

— Ваня, может, третьего не надо? — робко спросила Паша, не отстраняя его рук и сама прижимаясь к нему. — А то что же это мы заспешили, что ни лето, то и дитё?

— И хорошо! — ответил Иван. — Рожай, Паша, пока рожается, пусть растут Чазовы на земле. Ты же у меня молодчина, настоящая мастерица насчет детишек. Каких славных пареньков родила.

— Ваня, я только к тому говорю, шо, может, малость повременить? Сделать хоть малую передышку.

— А чего ради откладывать дело? Зачем делать передышку? — весело спрашивал Иван. — Родишь третьего, и прекрасно! Есть же поговорка: бог троицу любит. Такшо нечего нам временить и медлить. Надо во всяком деле поторапливаться.

Казалось, сама южная природа, безлюдная ночная степь да простор так щедро позаботились о том, чтобы у Паши каждый год рождались дети. Не прошло и восьми лет, а на кочующей чабанской арбе образовался свой, чазовский детский сад: самому старшему, Анисиму, шел седьмой годок, и это уже был шустрый, разбитной парнишка, настоящий помощник отцу и матери, умевший и отару пасти и костер разжечь. Самый же младший, Анатолий, еще качался в люльке, подвешенной к дышловине. Между ними как бы неровной лесенкой выстроились Антон, Анастасия, Алексей и Аннушка.

— Ваня, а ты замечаешь, як у нас ладно получилось, — как-то сказала Паша, прижимая к себе детей, как наседка цыплят. — Имена-то у нашей шестерочки начинаются на одну букву. Будто мы и не подбирали, а якось получилось само по себе.

— Это хорошо, шо так получилось, — ответил Иван. — Буква-то какая? Первая! Вот и дети наши в жизни должны быть людьми не последними.

— Дай-то бог.

Как-то во время стрижки овец досужие на язык стригальщицы спросили у пополневшей и по-женски раздобревшей Паши, как это она в свои молодые годы ухитрилась произвести на свет белый свою шестерочку, словно бы по заказу, одного за другим.

— А шо тут удивительного? — смеясь, спросила Паша. — Вы же бабы и должны понимать, шо тут хитрость невелика. Да к тому же и ноченьки в степу, як вам известно, сильно темные, под арбой ничего не видно, хоть глаз выколи, и, мы с Ваней вдвоем на всю степь.

— Удивляет не то, что ноченьки в степу темные, а то, что родила-то без акушерки и без медицины, — сказала немолодая баба. — Теперь же без медицины нельзя.

— Муж у меня — лучше всякой медицины, — гордо ответила Паша. — Он так изловчился принимать новорожденных, шо только поспевай подавать ему младенцев, любую акушерку может заменить.

— Родились детишки на арбе, как цыганята, а какие славные растут ребятишки, — позавидовала бездетная статная молодайка. — Паша, ить ты же героиня, честное слово!

— Ну, уж так-таки и героиня. — Паша весело смеялась, показывая подковку своих красивых, белых и густо посаженных зубов. — Дело-то нашенское, бабское, сказать, и привычное и сподручное. Да и в степу мы с Ваней як у себя дома. — И со свойственной ей скромностью добавила: — А детишки, хоть они, верно, родились на арбе, сказать, под чистым небом и без медицины, а такие же сорванцы, як у всех. Дети як дети. Разве то в том их отличие, шо батько у них — природный степняк, мать — степнячка, а они, стало быть, степнячата.

15

Горькая судьбина выпала на долю этих степнячат. Довелось им расти без отца, не вернулся Иван с войны. Когда она началась, степнячатам пришлось бросить школу и уйти с матерью в отару. Они хорошо помнят, как прощался с ними отец. Да и Прасковья Анисимовна свои воспоминания о тех днях всегда начинала с рассказа о прощанье с мужем.

Иван отпросился в военкомате и уже в военной форме, с пилоткой на чубатой голове, стройный и совсем не похожий на чабана, заскочил на мотоцикле в отару. Обнимая присмиревшую шестерочку и плакавшую жену, он сказал:

— Пригляди, Паша, за детьми, сбереги их. Я обязательно вернусь, и чтобы они были целенькими. — Отдельно обнял сурово смотревшего на него Анисима. — А ты, сынок, уже совсем большой, подсобляй мамане, управляйся с овцами.

— Батя, не беспокойся, — сказал Анисим, — мы все станем подсоблять мамане.

— Вот и молодцы. И мне там, на войне, будет на душе спокойно.

Иван поцеловал жену и детей, еще раз сказал:

— Непременно, Паша, сбереги их всех, чтоб были целенькими.

Он поправил на голове пилотку, подтянул армейский пояс, уселся в седло мотоцикла и прибавил газу. Умчался, удаляясь от жены и от детей, а они смотрели ему вслед, пока он не растворился в текучем мареве, как в морских волнах. Паша упала на арбу, завыла, заголосила на всю степь, а дети, взявшись за руки, стояли возле арбы и все еще смотрели в пустую степь, им, наверное, и в мареве все еще виделся летевший на мотоцикле отец.