Девочка-ангел жила подальше, у самой детской площадки, и, кроме меня, ее никто не знал, даже Атара. У нее были брат-шестиклассник с очень серьезными серыми глазами и мама-художник, похожая на растрепанную птицу, и по всему дому были разбросаны кисти, кисточки, тюбики с засохшей краской, куски глины, разноцветные черепки, обрывки пестрых тканей, шерстяные нитки, конфетти и золотая фольга, в клетке на кухне болтал, не умолкая, раскормленный зеленый попугайчик, похожий на пингвина, а папы у них не было. Я познакомилась с ними случайно: мама-птица как раз выходила из машины, нагруженная тюками, а я проходила мимо и предложила помочь, а потом мама-птица достала с заднего сиденья девочку-ангела, и я поняла, что никуда не уйду. Сначала я играла с девочкой-ангелом у них в доме: показывала ей представления с тряпичными куклами, которых нашла за диваном в зале, лепила ей петушков и котов из глины, делала снежинки из золотой фольги, передразнивала попугайчика, а когда девочка стала лучше ходить и мне уже больше доверяли, я брала ее на детскую площадку, и там мы катались с горок и на карусели, и я вплетала лютики в волосы девочки-ангела и раскачивала на качелях, но не слишком сильно: было страшно посылать ее вновь и вновь так близко в небо, откуда она была родом… Румяная, синеглазая, вся в складочках и ямочках, улыбчивая, всегда в хорошем настроении – израильская порода херувима: с темными кудряшками вместо золотистых… А между лопатками и шеей был маленький холмик, такая твердая выпуклость, и серьезный брат-шестиклассник однажды рассказал, что это с рождения, и врачи сказали: после двух лет холмик может исчезнуть, а может остаться и превратиться в горб, и тогда это будет уже навсегда, но никто не знает, от чего это зависит, а я поняла, что ничего подобного – это просто место, откуда растут крылья – к двум годам они могут проклюнуться, и девочка-ангел улетит от нас, а может, все рассосется, и она станет человеком, как все, и никак не могла решить, что же будет более грустным.

Черный кот жил на том самом месте, где наша улица опять шла вверх – в доме с небольшим ухоженным садом и белой калиткой, и за два года я ни разу не встречала его хозяев, как, впрочем, и Атара, которая меня с ним познакомила. Во время наших свиданий с котом никто ни разу не выходил из дома, но трава в саду всегда была ровно подстриженной, а калитка – без единого пятнышка, и мне нравилось думать, что в доме живут вампиры, которые боятся дневного света и делают все дела ночью, а кот – заколдованный ими принц. Казалось, что он существует самостоятельно, и только темный ошейник от блох, который сливался с его шерстью, говорил о его домашности. Это был персидский очень пушистый и очень старый кот, почти беззубый и с седыми бровями, усами и кончиком хвоста. По дороге в парк Трех Кедров мы всегда находили его в открытом гараже у дома – он грелся на солнце, свернувшись в клубок на серебристой «субару», которая ни разу не отсутствовала, как будто это и было ее единственное предназначение – служить лежанкой для кота. Кот линял, особенно весной, и к руке сразу прилипала шерсть, но кот так урчал, так подставлял ушки и подбородок, что его можно было гладить бесконечно, зарываясь в шерсть в две, три или четыре руки. А еще он предсказывал погоду: если лежал на капоте, предстояло похолодание, а если на багажнике, в тени лиственной крыши гаража, – потепление.

Я все время упоминаю Атару, но ничего о ней не рассказываю, потому что главное всегда оставляют напоследок, а Атара – главное, и без нее улица Бааль Шем Тов, может, была бы просто обычной улицей, которую легко найти на карте. Атара жила в доме номер 2 – большом доме с большой лужайкой, на которую открывался вид сверху с нашего балкона (если надоест смотреть вниз на море и захочется посмотреть вправо). Этот дом находился как бы под улицей, откуда к нему вели ступеньки с черными перилами. Атара была младшей из пяти детей, и ей было 15 лет, а потом 16. Их семья была религиозной – но умеренно: папа и брат Атары носили вязаные кипы, а не черные, мама и замужние сестры – элегантные шляпки поверх волос, а не парики или платки. Но в синагогу они ходили каждый шаббат, отделяли мясную посуду от молочной, и Атара училась в школе для девочек в Кирьят-Моцкин и носила темно-синюю форму, а в свободное время – широкую, голубую джинсовую юбку, под которую надевала брюки, когда мы шли гулять. У Атары были белоснежная сиамская кошка Пума и собака Соната (Сонатой ее назвал бывший хозяин – пожилой скрипач-эмигрант из России, который через два месяца после приезда в Израиль умер от разрыва сердца, оставив после себя две картонных коробки с пластинками и годовалого щенка). Соната, как все пойнтеры, была пятнистой, а самое большое пятно было у нее на лбу, и Атара шутила, что это – кипа, а значит, Соната принадлежит к движению реформистов, где кипу носят и женщины. Несколько раз в неделю Атара пасла этих детей, а заодно и меня – то ли по просьбе Дворы, то ли потому, что ей это было интересно, хотя мне и сейчас непонятно, почему она тратила на нас столько времени, тем более что поздно приезжала из школы, где задавали много уроков, помогала по дому, особенно перед шаббатом, и еще была мадрихой (вожатой) в местном отделении Бней-Акива. Атара напоминала мне Мэри Поппинс – с прямым, чуть вздернутым носом, аккуратным небольшим ртом, темно-голубыми, почти синими глазами и бровями вразлет, не низкая и не высокая, не худая и не упитанная, а стройная и ладная – само совершенство, только вместо гладких черных волос – длинные непослушные каштановые кудри, которые она забирала резинкой в хвост и очень редко распускала. И, как Мэри Поппинс, Атара была принципиальной и строгой и очень редко нас хвалила. Правда, ей даже не надо было быть особо строгой: самым страшным наказанием было «не пойти гулять с Атарой», и это знали все, даже Офер, поэтому хватало одного взгляда или движения бровью…

Атара знала Хайфу так хорошо, что могла бы найти любое место с завязанными глазами – наощупь, по запаху и по ощущениям. Она знала любой закоулок, каждый потайной ход, и это она показала мне, где прячутся ступеньки, рассекающие город. Она брала нас в лес на горе Кармель или в потайное вади у зоопарка в центре города – нескончаемую зеленую пещеру с земляной крышей, – а по субботам, когда автобус был запрещен Атарой, мы гуляли в овраге у синагоги или в парке Трех Кедров, заходя далеко по его каменистым склонам, или могли вдруг пойти на стройку – собирать остатки зеленых и сиреневых керамических квадратиков, которые использовали для отделки фасада. И где бы мы ни гуляли, Атара заставляла нас наблюдать и запоминать. Зимой она объясняла, как надкусить желтый, похожий на лютик, хамциц (названный так из-за своей кислинки), чтобы во рту стало кисло, и как разбивать камнем найденные на земле под кедром кедровые орешки, чтобы расколоть только скорлупу, не тронув плод, весной она показывала нам полевую горчицу, маленькие розовые цветочки со смешным названием «клюв цапли» и колючий ярко-фиолетовый василек с таким же колючим именем дардар, фиолетовые и черные ирисы, рассказывала, как отличить мак от той самой нурит, в честь которой назвали мою учительницу литературы, и как отличить оба цветка от похожего красно-лепесткового анемона – каланит («Смотри, у нурит и каланит – ярко-желтый ободок, у мака его нет, а у каланит он ближе к тычинкам, чем у Нурит, и лепестки более открытые, да и цветет каланит раньше – в январе…»), а летом учила, как отличить спелые плоды харува от сгнивших и как удобней раскрыть жесткие длинные стручки цвета темного шоколада, чтобы отправить в рот мякоть, напоминающую по вкусу гематоген. Атара научила нас бросать друг в друга шиболет шуаль – разновидность прилипчивого дикого овса, который почему-то прозвали лисьим: считалось, что число колосьев, прилипших к одежде, – это число будущих детей, и я пугалась, когда прилипало одиннадцать, и огорчалась, когда всего один. Атара рассказывала про то, как мангусты ловят змей, про то, как духифат – удод – прикидывается мертвым, про то, как занимаются любовью большие улитки – про белую жилку, протянутую между их туловищами, и что, если ее разорвать, разъединив их, – они умрут. От Атары мы узнали, что найденных птенцов нельзя трогать, иначе мама-птица, почуяв людской дух, откажется от них, что гусениц-капустниц можно кормить не только капустой, но и листьями желто-оранжевых цветов со странным названием «шапка монаха», и об очень важном отличии между ужом и гадюкой: на чешуе ужа пятна сливались в одну полоску, а у гадюки – были раздельными. И еще мы узнали, что если вдруг уж обернется гадюкой, то самое лучшее – застыть на месте и не делать резких движений, и что камни нужно поднимать очень осторожно, потому что под любым может оказаться скорпион или ядовитая сороконожка, и в любой момент – даже если бы нас разбудили среди ночи – мы могли подробно описать все три метода, которыми выводят клещей у собак.