Он, похоже, больше не сердится, но вид у него самый что ни на есть решительный.

– Иди сюда.

Отступаю, не спуская с него глаз, и наклоняюсь, чтобы поднять с пола один из самых больших осколков лампы.

Его глаза встревоженно расширяются.

– Положи это.

Держу осколок как меч, его острые края ранят мою тонкую кожу.

– О-открой дверь, Калеб. – Во мне бушует столько адреналина, что, готов поспорить, я обретаю сверхъестественную силу, словно мать, поднимающая грузовик, чтобы спасти из-под него своего ребенка.

Калеб продвигается вперед, походя на обороняющегося краба, и я делаю дикий выпад, намереваясь нанести ему сильный удар. Я убью его, если будет нужно. Он уворачивается, а затем каким-то образом – не знаю, как – хватает меня за спину и притягивает к своей груди, после чего заламывает мою левую руку, а другой рукой крепко сжимает мою правую кисть.

Мои пальцы немеют.

Мое оружие падает на пол.

Разворачиваюсь, выкручивая себе плечо, и замахиваюсь еще раз. Удар приходится ему в глаз. Калеб рычит сквозь стиснутые зубы – а затем отвешивает мне пощечину. Моя шея дергается так сильно, что, думаю, обязательно придется обратиться к мануальному терапевту. Держусь за пострадавшую щеку, находясь в состоянии шока. Он не должен был делать этого. Он не должен причинять мне боль.

Все вокруг кажется расплывчатым, когда он швыряет меня на кровать. Я снова переживаю короткое замыкание. В памяти остаются только хватающие меня руки и вонючий пот. В голове стремительно мелькают мысли о том, что чувствуешь, когда кто-то без разрешения трогает тебя, но это всего лишь отдельные кадры, и потому не понять, что же происходит на самом деле.

Я пропускаю момент, когда он берет меня за лодыжку. Следующее, что я помню: я снова прикован к кровати и стою посередине нее на коленях.

– Черт побери, я не хотел этого! – Калеб ходит по комнате и стреляет в меня мрачными взглядами. – Вот уж не знаю, что теперь с тобой делать.

– Да пошел ты, – говорю я, но это звучит не круто, как я того хотел, а как-то слабо и пискляво.

Калеб выпрямляется.

– Не хочу больше ничего подобного, слышишь меня?

– Пошел. Ты.

Он делает два больших шага к кровати, и я резко подаюсь назад. Меня охватывает стыд. Всего одна пощечина, и я готов сдаться.

Он с минуту пристально смотрит на меня, а затем поворачивается к двери, но прежде чем уйти, произносит:

– Я хорошенько обдумаю твое поведение. Лучше всего я усвоил за свою жизнь, что все может стать еще хуже, чем было.

Держу ладонь на пульсирующей щеке. Кожа на кистях рук ободрана, на руках красные пятна. Все тело болит, будто я на самом деле дрался, и я трясусь, словно адреналин во мне зашкаливает.

Я страшно накосячил. Кто знает, когда у меня опять появится возможность сбежать? Я так зол на себя, что на глазах выступают слезы.

Внезапно я вспоминаю о камере. Эван и Блэр наблюдали за происходящим? Хохочут ли они до упаду?

Поворачиваюсь к заделанному окну, чтобы они не могли видеть моего лица, и надолго остаюсь в таком положение.

За моей спиной со скрипом открывается дверь.

– Дай посмотрю руку, – хрипло приказывает Калеб.

Оглядываюсь. У него в руках бутылка с перекисью водорода и салфетка. Мне хочется отказаться из принципа, но, если в раны попадет инфекция, ничем хорошим это не обернется.

И я поворачиваюсь к нему.

В глазах Калеба появляется жалость. По мне, должно быть, понятно, что я плакал, и из-за этого я злюсь еще сильнее.

– Больно не будет, – с сочувствием говорит он. Взяв меня за кисть, он льет перекись на ладонь. Руку щиплет, и я морщусь от этого. Он успокаивает меня: – Сейчас пройдет, обещаю. Верь мне.

А потом он треплет меня по щеке, которую ударил.

Восемнадцать

Снимая в следующий раз с меня кандалы, Калеб ведет себя столь же осторожно, как и укротитель диких зверей с новым для него львом. Дрожу от гнева, когда он провожает меня в туалет. С силой захлопываю дверь прямо у него перед носом.

Делаю свои дела – ни зеркала, ни окна, ничего острого, – затем вылетаю в комнату, и все мои силы уходят на то, чтобы взобраться на кровать и замереть, пока он запирает на замок цепи у меня на ногах.

– Все в порядке? – интересуется он.

– Конечно. Мне все нравится.

Его челюсть немного напрягается, словно он и в самом деле распознал сарказм в моем голосе.

– Принесу тебе что-нибудь поесть.

Пока его нет, я киплю от ярости. Острая боль в щеке перешла в тупую, но она не исчезла и все время напоминает о том, что он ударил меня.

Калеб возвращается с двумя тарелками, на которых лежат несколько бутербродов с колбасой.

И меня смущает смесь благодарности и горечи, проступающая на его лице, когда он протягивает мне одну из тарелок.

– Знаю, тебе тяжело, – говорит он.

Я не удостаиваю его ответом.

Поставив другую тарелку себе на колени, он берет бутерброд и откусывает от него большой кусок.

– Ты собираешься есть?

Мне хочется швырнуть еду ему в голову.

– У тебя слабость?

– Я не голоден.

– Съешь хотя бы чуть-чуть.

– Нет.

На самом деле я очень хочу есть, но мне нравится отказываться. Я не могу покинуть комнату, но все же способен контролировать некоторые вещи.

– Ты должен поесть. – Судя по тону Калеба, я могу умереть от голода в следующие пять минут, что, конечно же, смешно. В голове у меня зарождается одна идея.

Похоже, Калеб догадывается, что я задумал, потому что в следующий раз входит в комнату с двумя мисками, пахнущими говядиной. В животе у меня урчит.

Он ставит одну миску на тумбочку, и дразнящий запах проникает мне в ноздри.

– Ну давай, – говорит он.

– Мне и так хорошо.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Пялюсь на стену прямо перед собой. Два мальчика все запускают и запускают воздушного змея.

– Значит, хочешь уморить себя голодом?

Я и бровью не веду.

– Ладно. – Калеб принимается за мясо. – Съешь, когда проголодаешься.

Он игнорирует мою отстраненность и просто тянет довольное ммм-ммм, приканчивая свою порцию, потом забирает нетронутую еду и уносит.

Оставшись один, барабаню пальцами по кровати. Бывало, я обходился какое-то время без еды – не намеренно, но иногда ты не думаешь об этом, а затем понимаешь, что не ел весь день, и тебе кажется, что ты умрешь от голода прямо на месте.

А затем ты ешь.

Никогда прежде