Они ворвались в отделение стремительной походкой – министр, директор института и академик. Свита осталась у входа в отделение. Не глядя на нас, они подошли к постели пациента – на их лицах промелькнул просто кинофильм с детективным оттенком.

Министр явно думал о том, что теперь этот «зарвавшийся академик, друг и спасатель российской элиты» получит очередную пулю. Она, конечно, его не сразит, но ударит по репутации, и что в клинике нейрохирургии Академии наук все было бы по-другому. А тут не успели привезти, и – бац! – на аппарат.

Директор института думал о том, что теперь этот «зарвавшийся академик, друг и спасатель российской элиты», неудачный претендент на место директора института получит очередной щелчок по носу и на время умерит свои амбиции.

Академик же явно думал, что его «прикроют» сверху, и этот случай никак не повлияет на его реноме. И, в конце концов, он завтра улетал в отпуск, а приказ уже подписан директором института, так что, может быть, и лучше, что все так быстро закончится.

Я стоял у постели и созерцал этот сериал в лицах, ожидая продолжения в вербальном варианте.

– Что произошло, доложите, пожалуйста, – обратился ко мне академик холодным, вкрадчиво-угрожающим голосом. Зная его повадки, я понимал, что меня не ждет впереди ничего хорошего. Жертва избрана, причина неудач указана. Все трое смотрели на меня глазами опытных царедворцев и мысленно придумывали для меня наказание.

Но, по большому счету, мне было по барабану – я думал не об административных последствиях, а просто смотрел на монитор и думал, сколько времени нам удастся продержаться вместе с пациентом до развития запредельной комы.

– Состояние пациента после поступления в отделение реанимации резко ухудшилось, и нам пришлось срочно погрузить его в наркоз и перевести на аппаратное дыхание, параллельно с катетеризацией центральных вен и периферической артерии, для обеспечения постоянного и устойчивого доступа к центральным сосудам и для контроля центральной гемодинамики и параметров газообмена.

Министр, сам бывший военный врач, внимательно и понимающе посмотрел на меня, и в его глазах я неожиданно увидел искреннее сочувствие и поддержку. Так смотрят на жертв несправедливого приговора, которых жалко, но невозможно ничем помочь.

Академик же продолжал блиц-допрос своим угрожающе холодным тоном, при этом не повышая голос и, даже наоборот, чуть не переходя на шепот – больше похожий на змеиное шипение.

– Почему? Почему вы единолично приняли столь ответственное для судьбы пациента решение, которое несомненно повлияет на результат его лечения. Что? Побыстрее в наркоз, чтобы не беспокоил вас и ваших сотрудничков в преддверии праздников? Молчит пациент, аппарат работает, и вам никакой печали. Скажите, как мы можем сейчас оценить сознание пациента и динамику его состояния при том, что вы ввели в него лошадиную дозу наркотиков и седативных препаратов? Позовите, пожалуйста, доктора Зендрикова.

О, доктор Зендриков, знаменитый доктор Зендриков – восходящее светило отечественной реаниматологии, нейрохирургии и неврологии, вместе взятых. Герой виртуальных баталий местного разлива и виртуальных побед российского здравоохранения. Доктор Зендриков был воспитанником нашего академика, его научным ставленником и наместником у нас в реанимации. Ставя безумные эксперименты на наших больных, ради печати псевдоисследований в журналах, он позиционировал себя лидером отечественной реанимации. Зендриков Петр Петрович, впитавший в себя массу литературных источников, умело жонглировал полученными знаниями, обязательно подтверждая каждый свой тезиз ссылкой на источник, чем не мог не вызывать доверия у основной массы окружающих его коллег, но не знающих его в повседневной рутинной практике.

С лохматой шевелюрой и косичкой сзади, а иногда и дредами, с браслетиками на запястьях и голенях, с серьгой в мочке правого уха – так он выглядел в повседневной жизни. Небольшого росточка, но с выраженным животом, он тем не менее был очень подвижен и шустр.

– Как сперматозоид, – смеялись врачи нашего отделения реанимации.

В состав научной «зондеркоманды» входили подобные ему по духу, которых никогда не волновала судьба пациентов.

Жабоподобной внешности Валерия Степановна, с мерзким характером и вследствиие этого – крайней неуживчивостью в любом коллективе, маниакально и безжалостно выполняющая задания своего бога Зендрикова.

Еще один воспитанник его, Степан Николаевич Петрушин, ни часу не проработавший практическим врачом, а сразу же ушедший в научный мир. Он также продал свои душу и совесть дьяволу ради успешной защиты кандидатской и докторской диссертаций в кратчайшие сроки. Он был под метр девяносто, но, несмотря на молодой возраст, уже обрюзгший, сутулый и седой. Малейшие трудности мгновенно заставляли его голос дрожать, а лицо – покрываться яркими красными пятнами. Порой казалось, что он вот-вот заплачет или сорвется в истерический визг.

Я поражался его рабочим распорядком. Приходя на работу к семи часам утра и сопровождая нас на утренних обходах руководителя клиники, он затем запирался в своем кабинетеке без окон и мог просидеть там весь рабочий день. Изредка он заходил в палаты, чтобы снять показания с датчиков и в крайнем случае произвести какие-либо замеры. Но обычно эту черную работу он поручал кому-либо из моих врачей, прикрываясь якобы приказом академика. К пациентам он подходил с чувством нескрываемой брезгливости и всегда максимально быстро пытался выскочить из реанимационного зала.

Степа был как бы заряженным контрольной пулей пистолетом у моего виска, пистолетом, который держал академик. Когда мои противоречия с ним на обходах или утренних конференциях заходили в тупик, он говорил: «Фас!» этому туповатому дылдастому ученому по имени Степан Николаевич. Тот же в угоду академику начинал высказывать прописные истины, указывающие, по его мнению, на мою некомпетентность и подтверждающие правоту академика. При этом было видно, как ему было невероятно страшно и как он опасался моего отмщения…