был повержен, но другой восстал, Роллинг, конечно, с воплями держался за кровоточащую жопу, но физически был еще весьма способен мне навредить, правда, психологически он уже отвлекся на боль, и это выдало в нем любителя, потому что, если бы он был профессионалом, как неоднократно говорил мне Бон, он бы знал, что для выживания нужно не только тело, но и разум, о чем я-то как раз прекрасно знал, потому что, превратившись с годами в закоренелого шпиона, а затем окончив школу перевоспитания, я не просто не умер, а стал неубиваемым, как клише, и уж точно был сильнее этого юноши, которому кровожадности хватало, но не хватало ни хитрости, ни опыта, ни обязательного страха смерти, которыми я обзавелся за полную горечи и обиды жизнь ублюдка, в обществе меня со мной, и пока я корчился от боли и хватал ртом воздух, у меня все было схвачено, все под контролем, и он получил от меня еще несколько быстрых ударов ножом в область сердца и жизненно важных органов, это было все равно что бить ножом сырую куриную тушку, только пару раз нож отскочил от ребра и грудины, и боль завибрировала у меня в руке, а я хотел только одного, чтобы он унялся, улегся, отстал от меня и пообещал больше меня не убивать, но моего французского хватило, только чтобы повторять stop, stop, stop, имея в виду, что и ему бы пора остановиться, да и мне тоже, но никто из нас не мог остановиться, пока один не окажется на земле – он, на коленях, на боку, ничком, не видя, как я быстро ухожу из парка, подхватив рюкзак одной рукой, защелкивая нож другой, не оглядываясь, чтобы проверить, умер ли Роллинг, встает ли Битл, радуясь, что пустой парк, который они засчитали себе в плюс, теперь стал для них минусом, радуясь, что по совету Бона одет во все черное, не чтобы казаться модным – в Париже такая мода, – а потому что на черном не так заметна кровь, тогда я сунул окровавленную руку в карман штанов и надвинул на глаза капюшон спортивной кофты, которую Бон тоже посоветовал мне надевать в тех случаях, когда понадобится спрятать мою неприглядную физиономию, что я и сделал, быстро шагая в сторону метро «Насьон», прислушиваясь к крикам и воплям, которые начали доноситься до меня, когда я уже отошел на некоторое расстояние от парка, в растерянности не сообразив, что надо было идти к метро «Рю-де-Буле», которое сразу за углом, однако не ускорил шага, даже заслышав сирены, завывавшие тебе крышка, тебе крышка, но у входа в метро звуки стихли, и я сбежал вниз по ступенькам, на груди у меня снова болтался рюкзак, а на шее – камера с разбитым объективом без крышечки, я прошел через турникет, спустился еще ниже и, пройдя по длинному переходу, вышел к первой попавшейся платформе, мне было плевать, что там за поезд и куда он идет, я радовался, что можно наконец остановиться, привалиться к стене и, незаметно выудив из рюкзака носовой платок, который полагается иметь всякому джентльмену, не только оттереть с одежды чужие или собственные телесные выделения, но и сделать из него нечто вроде жгута или повязки на правую руку, которую я затем снова засунул в карман, моя сердечная мышца разбухала во все стороны от адреналина и страха и колотилась о ребра так громко, что ее барабанный бой заглушил только грохот прибывающего поезда, приближение которого заставило меня встряхнуться, и я сумел, не споткнувшись, войти в вагон, усесться рядом с косматым стариком, не слишком ухоженным и слегка вонючим, мы с ним были как два брата-дегенерата, все лучше, чем быть дегенератом в полном одиночестве, особенно если ты измордованный японский турист на измене, надо пользоваться общим равнодушием народных масс, тем более тех, что населяют метро и подземки, изредка по мне скользили чужие взгляды, но люди быстро отворачивались, только одна маленькая девочка с собранными в хвостики волосами показала на меня пальцем и довольно громко сказала

СМОТРИ,

МАМ,

СМОТРИ!

после чего на меня действительно все посмотрели, и моя чудовищная сущность замерла, будто прилипший к стенке геккон, который понимает, что его заметили, и старается слиться с окружающей средой, а мамаша не сделала своей сладко-гадкой деточке ни единого замечания, и та все пялилась на меня глазами милого маленького жучка, пока я не отцепился от ее взгляда, выйдя из вагона в Бельвиле, и совершенно нормальным шагом не пошел вместе с толпой на пересадку, все мое путешествие заняло полчаса, и за все это время никто не сказал мне ни слова, потому что я всем своим видом давал понять, что не нужно мне ничьих слов, слушая в наушниках Жака Бреля, который снова и снова пел «Ne me quitte pas», пока я наконец не разобрал, что он хочет быть тенью пса, и к этому времени я как раз добрался до ресторана, где Лё Ков Бой спросил, какая такая хуйня со мной случилась, я бы в принципе себе задал тот же вопрос, понимая, это те самые ласковые слова, которые в очень редких случаях один мужик может сказать другому, выражение заботы и участия, намек на скорое возмездие, и, не дав мне усесться за столик, Лё Ков Бой утащил меня на кухню, где Семеро Гномов промыли мне руку в синем пластмассовом тазу, в котором они обычно чистили рыбу, и вода мутнела и краснела от моей крови, пока они умащивали меня йодом и эвкалиптовым маслом, отчего моя ладонь и синяки на лице и шее заполыхали огнем, окружившим жарким нимбом Бона, который мельтешил у меня перед глазами, приговаривая «я этих придурков угандошу» и явно желая таким образом сказать, что он меня любит, но вот от чего я действительно расчувствовался и начал рыдать в три ручья, так это когда он сказал, я им кишки вытащу, они у меня будут свое говно жрать горяченьким, и этот восхитительный гастрономический образ вызвал у Семерых Гномов приступы гомерического смеха, некоторые гномы даже повытаскивали тесаки и вступили друг с другом в шуточную схватку, а Лё Ков Бой экспромтом сочинил в мою честь ужасную оду, рыдающий воин возвращается из своих странствий, нет, это вообще не стоит цитировать, да я и не вспомню оттуда ни слова, такие это были дрянные стихи, но моя вялая реакция совсем не обидела Лё Ков Боя, который, несомненно, списал ее на мое физическое состояние, мужественную