с колен! А затем я порылся на кладбище и отыскал мозг для нашего нового создания! Ну и что, что это мозг иностранца, Карла Маркса? Вот только, пожалуйста, давайте без расизма. Немцы делают отличные мозги, не хуже, чем машины. Видите нашу страну, вон там, внизу? Ее, конечно, немного пошатывает, ну а как вы хотели, ведь времени после радикальной операции на хребте и на мозге прошло всего ничего. Хотел бы я посмотреть, сможете ли вы ходить – о беге я вообще молчу, – если над вами сначала будут долго издеваться, а потом подвергнут серьезной операции по удалению из тела множества инородных тел. Китайцы, французы, японцы, корейцы, американцы – все они насиловали нас по очереди. Ну-ну – тут Ле Зуан ткнул Мартина Лютера Кинга-младшего локтем в бок, – не у тебя одного есть мечта, дружище! Радостно хохоча, Ле Зуан показал на свой мотоцикл и промурлыкал: мечта есть и у меня!

Мы все посмотрели на логотип его «хонды», там и вправду было написано

МЕЧТА

«Хонда-мечта»? Это я что же, размечтался? Японцы, доказав, что умеют делать транзисторные радиоприемники и кассетные магнитофоны, теперь и мечты стали изготавливать? Я и не знал ничего об этой мечте, пока не замечтался, но теперь, узнав, я захотел, чтобы эта японская мечта была и у меня! Вот это мечта так мечта! Наверное, в сто раз лучше американской! Американская Мечта была такой простой и оптимистичной, что не требовала ни психоанализа, ни глубокого погружения. Она была такой же поверхностной, скучной и сентиментальной, как какая-нибудь дурацкая телепрограмма, внезапно ставшая хитом. А вот Японская Мечта, наверное, и впрямь ого-го. Я с жаром рвался к этой мечте, напрочь позабыв о том, что мечты убивают, – самый подходящий момент, чтобы очнуться с коркой сухого хлеба во рту и верхом на закрытом крышкой унитазе в худшем азиатском ресторане Парижа, каковой унитаз, судя по тошнотворному запаху, я вычистил из рук вон плохо. Я могу только свалить всю вину на другого, то есть на меня, трезвомыслящего человека, не желавшего иметь с этим мерзотным сортиром ничего общего. В воздухе висело зловоние, этакая смесь запаха из подмышек, пупка и потных складок промежности. Отверстие туалета было зеркальным отражением ануса, и то и другое – врата, ведущие к таинственным глубинам и извилистым тоннелям, поэтому-то я и сидел на закрытой крышке, вместо того чтобы, борясь с тошнотой, таращиться в слив.

Возьми себя в руки! – приказал я себе. Сделать это было непросто, потому что я всхлипывал – от боли, от раскаяния и от побочных эффектов лекарства, один из которых весьма напоминал чувство, что я испытывал, переспав с едва знакомым человеком, – отвращение. Мама, простонал я. Мама! Что я наделал?

Не переживай, сказал упитанный майор. Они живы.

Если бы умерли, то уже были бы тут, с нами, прибавил Сонни.

Пошли вон из туалета! – велел им я. Лекарство выветрилось, словно любовь, оставив меня с болью в руке и отчаянным желанием влюбиться снова, пусть даже и на одну ночь и зная, каким стыдом все это обернется. Дайте мне побыть одному!

Но мы с тобой так давно не общались, сказал упитанный майор, высовываясь из-за моего правого плеча, чтобы заглянуть в зеркало. Стоявший за левым плечом Сонни кивнул, его лицо было таким же бледным и бескровным, как у майора, несмотря на то что из дыры у майора во лбу, из его третьего глаза, до сих пор сочилась кровь, как и из дырки в руке Сонни, куда попала одна из пуль, что я в него выпустил. Перестают ли призраки хоть когда-нибудь истекать кровью, плакать, возвращаться? Мать, например, никогда мне не являлась, наверное, это значило, что ее в загробной жизни все устраивает. У нее не было причин меня преследовать, ведь я был ей хорошим сыном, сыном, который всегда о ней вспоминал, хранил в бумажнике ее фото и разговаривал с ним по вечерам. На черно-белом снимке, сделанном незадолго до моего отъезда в лицей, чтобы я мог увезти фото с собой на память, мама одета в аозай, одолженный у кого-то из моих теток. Одолжила она одно платье, штаны ей были ни к чему, ведь ее фотографировали по грудь. Ей уложили волосы в салоне – завили щипцами, и они волнами обрамляют ее лицо. Лицо ее, обычно такое невзрачное, в этот раз расцвечено румянами, тушью и губной помадой. Я всегда знал, что моя мать – красавица, но еще я знал, что трудно быть красивой, если устаешь как собака, а это было ее естественное состояние. Все ее тяготы – а именно сын и жизнь – были волшебным образом стерты с этой фотографии, осталась одна красота. Я хранил фотографию матери, чтобы не забывать ее, но еще и чтобы помнить, что и у всех проклятьем заклейменных могут быть лики ангелов, и наоборот, сложись только история по-другому. Я хотел узнать у своих призраков, не видели ли они мою мать, но не хотел показывать им живущего во мне ребенка, мальчика, который каждое утро зовет маму.

Значит, на вашей стороне их нет? – спросил я.

Ты что, думаешь, мы тут всех знаем? – с деланым возмущением спросил Сонни. Сарказм и так-то всегда раздражает, а тем более из уст призрака. Нас всего-то каких-нибудь сто миллиардов.

Плюс-минус миллиард, сказал упитанный майор. Точно не скажу, потому что в загробном мире нет отдела переписи населения. Вопреки широко распространенному мнению тут вам не гетто с вратами на замке и пропускной системой.

И еще тут темновато и мутновато, добавил Сонни. Картинка нечеткая.

И хорошо. В загробном мире все далеко не красавцы.

В целом да. Но бывают и исключения.

Да, но молодые покойники с красивыми трупами просто невыносимы.

Те, которые дожили до старости, умерли в одиночестве и успели разложиться, ведут себя поскромнее.

Но ни с кем особо не сходятся.

Потому что воняют. Этого-то про загробный мир не рассказывают. А тут воняет тухлым мясом, стоячей водой и черной плесенью.

Ну нельзя же, чтобы все и сразу, сказал я. А дело-то вот в чем: если кто-то умрет, то вы, может, его там и не увидите, а вот я – увижу.

Это если ты его убил, сказал Сонни. Как нас.

Так вся эта система с призраками и работает, добавил упитанный майор.

Вы, кстати, мне давно не являлись.

Ну что тут скажешь. Мы осматривали достопримечательности. Великий город этот Париж. Столько истории! Столько катакомб! Со столькими призраками надо познакомиться! Все, кто хоть что-то собой представляет, – на Пер-Лашез!

Я