– Что он сказал о Карелии? Как хорошо побывать у озер! – воскликнула Вера.

В Дубовом зале, словно напоказ, появлялись известные писатели. С порога знаменитости озирали столы, словно кого-то искали, а сами следили за впечатлением, которое производило их появление.

Возник Евтушенко в малиновом бархатном костюме, который висел на его тощем теле, остроносый, с хохочущими адреналиновыми глазами. Всех обрызгал своим хохочущим взглядом и скрылся, оставив по себе недовольный ропот. Появился писатель Трифонов, автор печальных, тягучих, как мед, повестей, сделавших его литературной звездой. Африканские губы, вьющиеся темные волосы, глаза, полные аравийской грусти. Кому-то поклонился и вышел. Появился Солоухин, герой скандала по поводу серебряного перстня с изображением Николая Второго, монархист, чье личное дело разбирали на партийном собрании. Все они выходили из-за кулис, попадали в свет витража, становились многоцветными и гасли. Исчезали, погружаясь в дубовые стены, где сливались с тенями своих предшественников.

– Давай поженимся, – сказал он вдруг, – ведь мы и так уже муж и жена.

– Прямо сейчас? – улыбнулась она.

– Через полчаса.

– Скоро лето. Давай поедем в Карелию, проверим наши чувства. А потом поженимся.

– Сначала свадебное путешествие, а потом уже свадьба?

– Поедим в Карелию.

Она протянула ему руку, он целовал ее, и писатель с коричневым казахским лицом зорко смотрел на них.

Теперь они сидели в ресторане «Живаго», зачарованно глядя друг на друга, и она, прищурив свои зеленые глаза, словно всматриваясь вдаль, спрашивала:

– Ты помнишь, каким было озеро? Розовое на вечерней заре, тихое и серебряное белой ночью, бирюзовое по утрам. И над ним все время летали гагары.

– А помнишь эту песчаную дорогу вокруг озера в сосняках? Сосновые стволы были красные, а дорога пахла рыбой, потому что по ней проехали подводы с рыбным уловом.

– А помнишь, в сенях стояла большая деревянная кадка с моченой брусникой и ты ночью посылал меня к этой кадке, чтобы я принесла тебе бруснику, а я так боялась спускаться с нашего чердака. Вдруг попадется мышь.

– Хозяева уже спали в избе, а я слышал, как ты идешь в сенях босыми ногами, как хлюпает кружка, черпая брусничный сок, а потом ты осторожно возвращалась с полной кружкой, и под твоими ногами тихо поскрипывала лестница.

– А помнишь, как ты с лесником сажал лес. Лесник Степан вел под уздцы лошадь, ты шел следом с плугом, вел борозду, а я бросала горсти сосновых семян, видела, как на твоей спине потемнела от пота рубаха.

– Теперь там, должно быть, лес. В соснах белки, птичьи гнезда. Под соснами грибы, ходят медведи.

Они замолчали, блаженно улыбались, словно видели озеро, по которому пыла лодка, оставляющая за собой стеклянный след, и в оконце на их чердаке в сумерках появлялись маленькие паучки и учиняли таинственный танец, и всходила луна, огромная, желтая, оставляя на озере золотую дорогу, которая подходила к деревянным мосткам. Они кидались тогда с мостков в это золото, и он видел, как блестят под луной ее голые печи, как взлетают от ее рук золотые брызги, и он ее обнимал, прижимал к себе ее чудесное тело, а потом они шли в избу, опускались на свое шелестящее сеном ложе, в изнеможении лежали, слыша, как поднимается ветер и начинается танец ночных паучков.

– Почему ты тогда уехал? Почему меня бросил? Это было так ужасно! – горестно воскликнула она, и темная ложбинка между ее пушистых бровей стала заметной. – Что случилось с тобой?

Был знойный слепящий день, суливший грозу. Озеро тускло блестело. Вера с мостков стирала рубахи, стелила их на траве. Белые, красные, голубые, они лежали на зелени, раскинув рукава, и ему было тревожно смотреть на этот хоровод танцующих на траве, с пустыми рукавами, рубах.

Он шел по деревне, чувствуя, как печет непокрытую голову. В соседней избе хозяйка с внуками собирались в лес за черникой. Они стояли с корзинами, перед тем как погрузиться в смоляной, комариный жар леса. Веронову была неприятна мысль о лесной духоте, комариных укусах, липком поте.

На дворе соседнего дома лесник Степан строил лодку. Еловый комель с выгнутым корнем был закреплен на козлах. Лесник рубанком строгал доску, снимал завитки стружек, и, увлеченный работой, не ответил на приветствие Веронова. И это неприятно задело его.

На обочине виднелся валун, в розовом граните поблескивала слюда. У камня лежала узкая кромка тени, и вид этого камня, сухие блестки слюды, кромка тени почему-то испугали Веронова, и он поспешил пройти мимо камня.

Поодаль, полузасыпанное песком, лежало старое тележное колесо с поломанными спицами и ржавым ободом. Седое, растресканное дерево спиц, коричневый ржавый обод породили в нем тоску, унылую безнадежность, бессмысленность бытия, в котором все бренно, тускло, обречено на исчезновение под этим серым песком.

У крайнего дома на пряслах сохла медвежья шкура. Она висела мездрой наружу, отороченная жестким синеватым мехом. Белая мездра была в кровавых прожилках, на ней виднелась дыра от пули, сквозь которую пробивался мех. На мездре, еще влажной, сидели большие зеленые мухи. И вид этой сохнувшей шкуры, мысль о медведе, который недавно бродил в красных борах и лакомился черникой, оставляя синие горки помета, породил невыносимую тоску, бессилие, непонимание этой жизни. Как будто на солнце набегала тусклая мгла, и все вокруг было никчемно, ненужно. И лежащие на траве рубахи, и лицо соседки-карелки, замотанное в платок, и упрямое тупое скольжение рубанка по доске, и забытый Богом придорожный камень, и треснувшее колесо, и этот убитый зверь, которого смерть вырвала из леса, и Вера, женщина, с которой он обещал соединить свою, жизнь, стали ему чужими, неинтересными.

Хлынула тусклая мгла. Он качался, как на качелях, готовый упасть. Сходя с ума, спасаясь от своего безумия, он кинулся по дороге, сквозь лес, прочь от деревни. Сначала бежал, потом шел, задыхаясь, пока его не догнал допотопный автобус, и он укатил на автобусе, туда, к железной дороге, чтобы больше никогда не вернуться.

В Москве случились жуткие события августа. Ломалась страна, обломки свалились ему на голову, и он, спасаясь от этих обломков, от безумия, охватившего страну, уехал в Америку. Отправил оттуда Вере письмо, в котором писал, что им не надо встречаться, они несовместимые, чужие. И забыл о ней, не получив ответа.

Но теперь он видел ее милое, исстрадавшееся, любимое лицо и умолял о прощении.

– Вера, любимая, просто я не помнил себя! Это было безумие! Кто-то вселился в меня! Тот убитый медведь, он вселился, и с тех пор живет во мне! Во мне живет зверь! Мне худо, я болен, я погибаю! Прости, приголубь, исцели! Ты одна, только одна мне поможешь! Наше озеро! Эти крохотные звенящие о стекло паучки! Мы смотрели, как летят утки и садятся в осоку, и я помню тот теплый дождь, который звенел по воде, когда мы на лодке ловили рыбу. Ты выхватила из воды серебряную рыбину, она трепетала в воздухе, а ты не могла ее поймать! Поедем в Карелию, к нашему озеру. Начнем все сначала, с той минуты, когда все оборвалось! Я не могу без тебя, я погибну! – он целовал ее руку, чувствовал, как бегут по лицу слезы. Видел блестящие, переполненные слезами ее глаза.