когда приехали в Архангельск, мама каким-то чудом уговорила конвойного позволить ей сходить купить мне пальто. В Архангельске нам было сказано, что наш новый дом – Пинега и туда надо добираться пешком, с обозом. Как оказалось, мы в ссылке. Нас было много, несколько десятков, наверное. Так мы и добрались до Пинеги – почти как Ломоносов в Москву, только нам не до учебы было. Старых и больных везли, а те, кто мог идти, шел по снегу. Мама лежала: у нее температура под сорок была.

Пришли. И поселили нас в каком-то подвале. Сначала жили там. Ну, как жили? Мне-то проще, я же ребенком была, в том возрасте многих бед не замечаешь. А вот мама и другие много плакали, конечно. В деревне к новым всегда настороженное отношение, а мы еще и ссыльные – «члены семьи врага народа»! Да еще и немцы. Ох, беда была! И еды почти нет. А тут война пришла, так мы сразу еще и «фашистами» стали. Бедная мама! Я-то по характеру бойкая, могла и подраться, что и делала, и меня мальчишки уважали, а мама все страдала.

Слава Богу, мама взяла с собой швейную машинку «Зингер» – она нам просто жизнь спасла. Мы шили, чинили белье – мама смогла устроиться в детский сад кастеляншей.

Потом, поняв, что отца уже нет, мама вышла замуж за дядю Петра, он очень хороший, не давал нас в обиду. Так появилось на свет новое чудо – моя сестра Валентина, без которой я не представляю себе жизни. Всегда душа в душу живем. Я очень благодарна маме, что родила мне сестричку.

Мама строго-настрого запретила мне говорить по-немецки. Но говорить приходилось: когда через несколько лет мама смогла работать продавцом в сельском магазине, она не всегда понимала, что от нее хотят. И мы пошли на хитрость. Помню, я, малолетка, сижу под прилавком и подбираю с пола крошки хлеба, сижу и горя не знаю. Ну, почти. Заходит кто-нибудь в магазин, говорит что-то маме – она, если не понимает, наклоняется ко мне, а я ей перевожу, сколько и чего требуется. Вкусные были те крошки. А голодно было – и-и! Готовили впрок. Варили, помню, картошку в мундире, потом сушили в русской печи, а сухую картошку складывали в деревянный чемодан. В 1948 году голод не проходил, и когда я поехала учиться в Архангельск, мне этот чемодан с собой дали, на первое время. Пригодилось. Это вам не сейчас гречку по торговым центрам скупать.

Еще помню, как маму хотели взять на фронт переводчиком, а меня отдать в детский дом. Как я могла допустить такое? Расстаться с мамой? Никогда! Тогда я сказала: «Давайте лучше я на войну пойду, а мама пусть здесь живет! Она и русского как следует не знает!» Бог точно помог: посмеялись военные и нас в покое оставили.

Все пройдет, а зло и подавно. В Пинеге мы обжились, люди нас стали уважать и любить. Мама оттаяла, мы с сестрой ее очень радовали. Война закончилась, прошел и голод. Мы стали смотреть на жизнь повеселее. Я потом всю жизнь работала в детском саду и в школе – все с детьми. Походы, занятия, конкурсы, соревнования, снова походы. У нас же так красиво! Вы в пещерах были карстовых? Обязательно сходите! Невозможно не полюбить нашу Пинегу. Эта любовь, как я обнаружила, передается. Однажды, в Архангельске еще когда училась, стоим с подругами, дрова пилим. Моряки проходят, что-то шутят, смеются. А я им строго говорю: «Чем смеяться, помогли бы с дровами-то!» Те и помогли. До того допомогали, что все мы за них замуж-то и вышли. Мой моряк, когда в Пинегу-то в первый раз приехал, огляделся, меня обнял и говорит: «Вот здесь и будем жить! А больше мне, кроме тебя, ничего и не надо». Так и жили – в любви да согласии. Муж мой скончался несколько лет назад. Но я не унываю – дел много. Я и в хоре в нашем до сих пор пою, музею помогаю. Нельзя унывать, как бы тяжело ни было. Нельзя, друзья мои хорошие.

Когда неизбежно была затронута тема нынешних наших бед – вирусов с кризисами и прочей неразберихой, – София Оттовна хлопнула ладонью по столу:

– Дорогие мои, вы не знаете, что такое настоящая беда! И слава Богу, что не знаете. Поверьте, бывает хуже. А это все пройдет, еще смеяться будете. Что вы нюни распускаете? Все будет хорошо.

Два однокоренных слова в немецком языке: «Leid» и «Beleidigung», «страдание» и «обида». Мы спросили, чего больше в жизни бабушки Софии Гандверк – обиды на жизнь, на людей, заставивших страдать, или же самого страдания. Та задумалась:

– Чего-чего, а обиды нет. Понимаете, если я буду обижаться, жить своими обидами, то и жить-то мне незачем. Изойду вся, помру запросто так. Что – обиды?.. А вот страдания были. Пострадать можно. Иногда и нужно, наверное.

Расходились мы притихшие. Не зря заехали в Пинегу. И запоминаются здесь не только пещеры. Вроде ни слова о Христе не произнесла бабушка София, но весь разговор шел именно о Нем.

Гром, грабли, мужики

«Преображение русского села немыслимо без храма: будет в селе церковь – будет жить глубинка, нет – загнется окончательно. А загибаться мы что-то не желаем: нам жить охота, причем достойно. Нашим желанием достойной жизни родного села, думаю, продиктовано восстановление и Преображенского храма, и дворянской усадьбы с парком в Спасском-Куркино Вологодской области», – рассказывают о нелегком деле возвращения русского села к Православию братья Сайкины, Александр Алфеевич и Николай Алфеевич (один – староста церкви, другой – предприниматель). Они согласились поговорить с нами при условии: «Никаких фанфар и восхвалений! Мы – грешные люди, поэтому дифирамбы неуместны. Но, будучи грешными, мы почему-то счастливы: стараемся работать для Христа и Отечества. Этим-то счастьем мы бы и хотели поделиться».

Мы беседуем в трапезной Преображенского храма. Александр готовит пол к бетонированию, в руках лопата. «А, пришли? Коля, сади гостя за стол, сейчас подойду». Через пару минут он возвращается, и наш разговор начинается.

«Я слышал, как звонят колокола порушенной церкви»

– Как родилась мысль восстановить храм?

– Это был, наверное, знакомый многим и довольно печальный путь: через болезнь. Действительно, я одной ногой уже порог перешагнул, чувствовалось дыхание смерти. В 2001 году я страшно заболел, потерял 33 килограмма – в общем, перспективы были невеселые. Когда стоишь на пороге смерти, вглядываешься в вечность, то понимаешь, что от тебя сейчас зависит, какой эта вечность будет.

Тогда я совершенно ничего не знал ни о благоразумном разбойнике, ни