Том прочистил горло. Он хотел, чтобы его слова прозвучали внятно.

— Приведи меня домой, Джаспер.

Снова прочистил горло и сказал:

— У меня мало времени, и мне нужно вернуться домой.

Джаспер Гвин поднял взгляд: не хотел смотреть в глаза Тому. Аппаратура, цвет стен — на всем отпечаток больницы. Подумал, насколько все абсурдно.

— У меня выйдет отвратительно, — сказал.

Том Брюс Шепперд отпустил его руку и закрыл глаза.

— Вот и не получишь ни шиша, — сказал.

И Джаспер Гвин провел в больнице два дня и две ночи, почти без сна, потому что должен был сделать портрет единственного друга, который остался у него в жизни. Он расположился в углу, на стуле, и смотрел, как снуют вокруг врачи и медсестры, не видя их. Питался кофе и бутербродами, иногда выходил в коридор, чтобы размять ноги. Лотти, навещая мужа, не осмеливалась ничего сказать.

Том на своей койке, казалось, все больше съеживался с каждым часом, и тишина, в которой он боролся за жизнь, была сродни таинственному исчезновению. Время от времени он поворачивался и глядел в угол, где ожидал увидеть Джаспера Гвина, и всегда испытывал облегчение, не находя его пустым. Когда Тома увозили на очередное обследование, Джаспер Гвин пристально вглядывался в неубранную постель и в перекрученных простынях различал, как ему казалось, такую крайнюю степень наготы, что даже и в теле уже не возникало надобности.

Он работал, приплетая воспоминания к тому, что ему сейчас удавалось увидеть в Томе и чего он раньше никогда не видел. Ни на миг не переставал этот жест быть трудным и болезненным. Все было не так, как в мастерской, когда музыка Дэвида Барбера несла тебя на руках: ни одно из правил, какие он установил для себя, здесь было невозможно соблюсти. Не было листков, не хватало «Катерин Медичи», было трудно думать в окружении предметов, которые не он выбирал. Времени недоставало, моменты одиночества выпадали редко. Вероятность провала представлялась существенной.

И все-таки в вечер перед операцией, около одиннадцати часов, Джаспер Гвин спросил, нет ли в отделении компьютера: ему нужно кое-что написать. В конце концов в кабинете администрации ему выделили стол и сообщили пароль, по которому он мог войти в ПК одной из служащих. Всячески подчеркивали притом, что такая процедура — против правил. На столе стояли две фотографии в рамках и удручающая коллекция мышат на пружинках. Джаспер Гвин пристроил стул, который оказался раздражающе высоким. С ужасом обнаружил, что клавиатура грязная; особенно несносно загажены клавиши, которые используются больше всего. Будто нарочно. Он встал, выключил верхний неоновый свет и вернулся к мышатам. Включил настольную лампу. Начал писать.

Через пять часов он поднялся, пытаясь понять, где, к чертовой матери, стоит принтер, который, как это прекрасно слышно, извергает из себя портрет. Любопытно, куда помещают принтер в офисах, когда он один на всех. Чтобы обнаружить его, пришлось включить верхний неоновый свет — и вот наконец в руках у него эти девять листков, отпечатанные шрифтом, который особенно не нравился ему; с вопиюще банальными полями. Все вышло не так, однако же все получилось как должно — неотложная точность, ради которой пришлось пожертвовать великолепием деталей. Джаспер Гвин не стал перечитывать, только пронумеровал страницы. Он отпечатал два экземпляра: один сложил вчетверо и сунул в карман, а другой понес в палату Тома.

Было, наверное, часа четыре утра; ему в голову не пришло уточнить. В комнате горела только одна лампа, теплым светом заливавшая изголовье. Том спал, отвернув голову, щекой на подушке. Аппараты, подсоединенные к нему, время от времени что-то сообщали, издавая тихие противные звуки. Джаспер Гвин придвинул стул к кровати. В этом не было никакого смысла, но он взял Тома за плечо и потряс. Такое вряд ли понравилось бы медсестре, случись ей проходить мимо, и Джаспер Гвин отдавал себе в этом отчет. Он склонился к самому уху Тома и стал твердить его имя, снова и снова. Том открыл глаза.

— Я не спал, — заявил он. — Просто дожидался. Который час?

— Не знаю. Поздний.

— Получилось?

Джаспер Гвин сжимал в руке девять листков. Теперь положил их на постель.

— Вышло длинновато, — сказал. — Когда торопишься, всегда выходит длинновато, сам знаешь.

Они говорили шепотом, будто мальчишки, которые собираются что-то стащить.

Том взял листки, бросил на них взгляд. Может быть, прочел первые строки. С видом крайней, ужасающей усталости приподнял голову с подушки. Но во взгляде пробудилось что-то такое, чего никто никогда не видел у него в этой больнице. Том уронил голову на подушку и протянул листки Джасперу Гвину:

— Хорошо. Читай.

— Я?

— Мне что, позвать медсестру?

Джаспер Гвин по-другому представлял себе это. Вроде как Том принимается за чтение, а он возвращается домой и наконец встает под душ. Он всегда принимал голую правду реальности с некоторым запозданием.

Джаспер Гвин взял листки. Он терпеть не мог читать вслух то, что написал, — читать другим. Это всегда казалось ему жестом бесстыдства. Но тут он взялся за это, стараясь читать хорошо — с должной медлительностью и старанием. Многие фразы ему уже казались неточными, но он принудил себя прочесть все так, как оно было написано. Том время от времени усмехался. Однажды сделал знак остановиться. Потом дал понять, что можно читать дальше. Последнюю страницу Джаспер Гвин прочел еще медленнее и, по правде говоря, нашел ее безупречной.

Окончив, собрал листки, разложил их по порядку, согнул пополам и положил на постель.

Аппараты, чуть ли не по-военному тупо, продолжали выдавать непостижимые сообщения.

— Иди сюда, — сказал Том.

Джаспер Гвин наклонился к нему, близко-близко. Том вытащил руку из-под одеяла и положил ее на голову друга. На затылок. Потом притянул ее к себе, к своему плечу, и держал так. Чуть шевелил пальцами, будто что-то проверяя на ощупь.

— Я это знал, — произнес он.

Чуть стиснул пальцы на затылке друга.

Джаспер Гвин ушел, когда Том заснул. Его рука, показавшаяся Джасперу Гвину рукой ребенка, лежала на листках портрета.

Ребекка была в офисе, когда пришло сообщение, что Том не выкарабкался. Она встала и, даже не собрав свои вещи, вышла на улицу. Шла стремительно, как никогда не ходила, уверенная в том, что найдет дорогу, и не обращая внимания ни на что вокруг. Дошла до дома Джаспера Гвина и вцепилась в дверной звонок. Она так непоколебимо желала, чтобы дверь открылась, что дверь и открылась в конце концов. Ребекка не произнесла ни слова, но бросилась в объятия Джаспера Гвина: это, решила она, было единственным местом в мире, где можно плакать часами, без перерыва.