— Нет, — солгала Ребекка. — Я этого никогда не делаю.

— Ну и дура.

— Что?

— Я бы читала.

— Знаешь, я достаточно взрослая, чтобы решать самой, как мне лучше поступать.

— Да, ты взрослая. Ты старая.

— Возможно. А теперь у меня много работы, если вы не возражаете.

— Джаспер Гвин говорит, что ты — несчастная женщина.

Тут Ребекка в первый раз взглянула на нее без опаски. И увидела, какой она может быть ненавистно очаровательной.

— Даже мистер Гвин иногда ошибается, — сказала она.

Девчонка помотала головой, на мгновение высвободив лицо.

— Ты в него влюблена? — спросила.

Ребекка посмотрела на нее и ничего не ответила.

— Нет, я не то хотела спросить, — поправилась девчонка. — Ты с ним занималась любовью?

Ребекка подумывала о том, чтобы встать и проводить девчонку к двери. Очевидно, только так и следовало поступить. Но она чувствовала, что если и существовал способ разобраться в странностях происходящего, тут, перед ней, был единственный, хотя и ненавистный, путь, чтобы к нему подойти.

— Нет, — сказала она. — Я никогда не занималась любовью с ним.

— А я занималась, — сказала девчонка. — Тебе интересно знать, как он это делает?

— Не уверена.

— Неистово. Потом вдруг — нежно. Ему нравится прикасаться. Он никогда не разговаривает. Никогда не закрывает глаза. Он очень красивый, когда кончает.

Все это она проговорила, глядя Ребекке в глаза.

— Хочешь, вместе прочтем мой портрет? — спросила.

Ребекка отрицательно покачала головой.

— Не думаю, девочка, чтобы мне хотелось узнать о тебе что-то еще.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— Вот и отлично.

Девчонку на миг вроде бы отвлекло что-то, замеченное ею на столе. Потом она вновь подняла глаза на Ребекку.

— Мы занимались этим двое суток напролет, почти без сна, — сказала она. — Там, в мастерской. Потом он ушел и не вернулся. Струсил.

— Если ты излила весь твой яд, разговор закончен.

— Да. Еще одно.

— Выкладывай.

— Окажешь мне любезность?

Ребекка смотрела на нее в растерянности. Девчонка снова тряхнула волосами, на мгновение приоткрыв лицо.

— Когда увидишь его, передай, что насчет газет мне очень жаль: я и не думала, что начнется такая свистопляска.

— Если ты хотела причинить ему боль, у тебя получилось.

— Нет, этого я не хотела. Хотела другого.

— Чего?

— Не знаю… хотела прикоснуться, но не думаю, что ты способна понять.

Ребекка подумала, уязвленная, что очень даже способна. Подумала также о проклятии многих, которые не способны прикоснуться, не причинив боли, и невольно остановила взгляд на этих руках, покрытых крохотными ранками. Ее осенила тень отдаленного сострадания, и она тотчас же постигла, что именно сломило Джаспера Гвина, там, в мастерской, рядом с этой девчонкой.

— Ключ, — сказала она.

Девчонка порылась в сумке, положила ключ на стол. Еще с минуту вглядывалась в Ребекку.

— Я не хочу этот портрет, — сказала. — Выкинь его.

И ушла, не закрыв за собою дверь, — двигаясь чуть-чуть боком, будто продираясь в стесненном пространстве, убегая от самой себя и от всего, что она есть.

Ребекке понадобилось время, чтобы восстановить ход мыслей. Она бросила дела, требующие внимания; отменила встречи; оставила на столе, даже не развернув, купленные по пути газеты. С досадой заметила, что у нее дрожат руки — трудно сказать, от ярости или от какой-то разновидности испуга. Зазвенел телефон, но она не сняла трубку. Собрала вещи и ушла.

По дороге домой села в спокойном месте, у церковного портала, перед маленьким садиком, и заставила себя припомнить слова той девчонки. Пыталась понять, что именно они раз за разом разбивали на куски. Столько всего — хрупкого, но также и стойкого: иллюзии в их простоте не бывают такими. Странное дело: прежде всего она подумала не о себе, а о Джаспере Гвине — так люди, поднимаясь после падения, проверяют, не разбились ли очки или часы, самые хрупкие вещи. Тяжело понять, насколько эта девчонка ранила его. Она определенно нарушила меру, какую вплоть до того момента Джаспер Гвин установил в качестве непререкаемой нормы для своей небывалой работы. Но можно было также допустить, что многие старания, приложенные для того, чтобы установить пределы и наметить границы, таили в своей глубине желание все и всяческие правила преступить, хотя бы раз, любой ценою — пройти до конца твой собственный, тебе предначертанный путь. Так что было трудно сказать, явилась ли эта девчонка для него смертельным ударом или причалом, к которому с самого начала стремились все его портреты. Все может быть. Конечно, те девять дней, когда он не показывался в мастерской, скорее заставляли думать о человеке испуганном, чем достигшем чего-то. Также и то, что он продолжает скрываться, со спокойной, но решимостью. Так забиваются в угол раненые звери. Ребекка вспомнила мастерскую, восемнадцать «Катерин Медичи», музыку Дэвида Барбера. Как жаль. Как ужасно жаль, что все должно было закончиться так.

Она не спеша направилась к дому и только тогда задумалась о себе, стала считать свои раны. Как ни мерзко в этом признаваться, но девчонка преподала ей урок, урок унизительный, касательно отваги или, может быть, бесстыдства. Ребекка постаралась припомнить минуты, когда она была по-настоящему близка к Джасперу Гвину, скандально близка, и задалась наконец вопросом, в чем она ошиблась тогда, чего не поняла. Мысленно вернулась в темноту мастерской той последней ночью, вновь ощутила пустоту, простершуюся между ними, сама себе не веря — как это она не сумела перейти через пропасть. Но еще живее представилось ей утро смерти Тома, когда она побежала к Джасперу Гвину, — и все, что за тем последовало. Припоминала ужас, охвативший обоих, и непреодолимое желание замкнуться внутри, быть вместе. Вспоминала, как двигалась по кухне, босиком, а телефон звенел, но они не прекращали говорить вполголоса. Выпитое спиртное, старые пластинки, обложки книг, смятение в ванной комнате. И как же было легко вытянуться рядом с ним на постели и заснуть. Потом — тяжелый рассвет, затравленный взгляд Джаспера Гвина. Она все поняла и удалилась.

Зато попал в самую точку четкий жест этой девчонки.

Что за мерзкий урок.

Ребекка взглянула на себя и задумалась, нельзя ли объяснить случившееся попросту ее телом, неподходящим, неудавшимся. Но это не ответ. Это печаль, с которой она уже давно устала бороться.