Как это часто бывает, они не сразу вспомнили, что, если кто-нибудь умирает, другим приходится жить также и за него — что еще остается делать.

Так что четвертый портрет Джаспер Гвин сделал для единственного друга, который у него был, за несколько часов до его смерти.

Потом ему было трудно снова начать по многим предвидимым причинам, но также из-за неожиданного ощущения, что создавать эти портреты являлось, помимо всего прочего, своего рода вызовом человеку, которого больше не было; в лице которого, по всей вероятности, он решился бросить вызов всему миру книг, тому самому, из которого хотел бежать. Теперь убеждать было некого, разве что самого себя, и молчание, которое, как он это всегда представлял себе, должно было окружать его ремесло переписчика, обернулось приватной битвой, проходящей почти без свидетелей. Понадобилось время, чтобы привыкнуть к мысли, что теперь это будет так, и вновь обрести ясность непреложного стремления. Пришлось вернуться назад, воскресить в памяти чистоту того, что он искал, и незапятнанность в сердцевине дара, к которой он вдруг начал стремиться. Он к этому приступил спокойно, дождавшись, чтобы сама собой явилась знакомая радость — воля. Потом, постепенно, вновь приступил к работе.

Пятый портрет пришлось сделать для молодого человека, художника, и это не доставило никакого удовольствия, ведь речь шла о том, чтобы начинать сначала — такие попытки объективно обречены на провал. Шестой сделал для актера сорока двух лет, с престранным, птичьим телом и запоминающимся, словно вырезанным из дерева, лицом. Седьмой — для молодой, очень богатой пары: они только что поженились и настояли на том, чтобы позировать вместе. Восьмой сделал для врача, который по шесть месяцев в году плавал на торговых судах вокруг света. Девятый — для женщины, которая хотела забыть обо всем, кроме себя самой и четырех стихотворений Верлена, по-французски. Десятый — для портного, который одевал королеву и не особенно этим гордился. Одиннадцатый для молоденькой девочки — и это было ошибкой.

Ребекка, которая, отбирая кандидатов, старалась уберечь Джаспера Гвина от неподходящих субъектов, на самом деле ни разу не встретилась с ней. Тому была причина: вместо нее явился отец, не кто иной, как мистер Троули, отошедший от дел антиквар, первый человек в мире, который согласился потратить деньги на то, чтобы Джаспер Гвин сделал с него портрет. Девчушка была его младшей дочерью, ее звали Одри. С той вежливостью и обходительностью, какие Ребекка, насколько ей помнилось, оценила еще при первом знакомстве, мистер Троули объяснил, что его дочь — трудный ребенок и что такой единственный в своем роде опыт, как тот, который он сам пережил в мастерской Джаспера Гвина, поможет ей достичь перемирия — он выразился в точности так — и во время его вернуть себе хоть немного безмятежной ясности. Что бы ни написал Джаспер Гвин в ее портрете, добавил он, это будет для его дочери более четким отпечатком, чем любое отражение в зеркале, и убедит ее больше всякого нравоучения.

Ребекка поговорила с Джаспером Гвином, и они вместе решили, что это можно устроить. Девочке было девятнадцать лет. Она явилась в мастерскую однажды в понедельник, в мае. Прошло шестнадцать месяцев с тех пор, как этот порог переступил ее отец.

Она была нагой, будто бросала вызов — ее тело, такое юное, служило оружием. Она все время болтала, и хотя Джаспер Гвин даже и не думал ей отвечать и многократно бывал вынужден объяснять, что определенный уровень молчания необходим для того, чтобы портрет удался, девчонка каждый день вновь пускалась в разговоры. Не рассказывала истории и не пыталась что-то объяснить: с ее уст срывалась бесконечная литания непрекращающейся ненависти и всеобъемлющей злобы. В этом она проявляла себя блистательно: в ней не было ничего детского и ужасно много звериного. День за днем с изысканной яростью она оскорбляла своих родителей. Потом бегло прошлась по школе и друзьям, но было ясно, что она это делает торопливо, смазано, поскольку цель у нее совсем иная. Джаспер Гвин отказался от попыток заставить ее замолчать и привык воспринимать ее голос как некую особенность тела — более интимную, чем другие, и в некотором роде более опасную — что-то наподобие когтя. Он не вслушивался в то, что она говорила, но сама язвительная кантилена в конце концов обрела для него такую яркость и очарование, что смутно почудилось, будто облако звуков Дэвида Барбера становится бесполезным, если не назойливым. На двенадцатый день девчонка добралась туда, куда хотела добраться: до него самого. Стала нападать на него, словесно, и яростные вспышки чередовались с молчанием, когда она ограничивалась тем, что сверлила его взглядом, невыносимо пристальным. Джаспер Гвин был не в состоянии работать и, пока мысли роились в пустоте, понял: есть в этой агрессивности что-то до ужаса извращенное и обольстительное. Он не был уверен, что в силах защитить себя от этого. Два дня он сопротивлялся, а на третий не явился в мастерскую. Не являлся и следующие четыре дня. На пятый вернулся, почти уверенный, что не застанет ее; мысль о том, что так оно и будет, странным образом приводила его в замешательство. Но она оказалась на месте. Все время молчала. Джаспер Гвин обнаружил впервые, что она красива опасной красотой. Он снова принялся за работу, но с раздражающим смятением в мыслях.

Вечером, когда он вернулся домой, ему позвонила Ребекка. Случалась неприятность. В одном вечернем таблоиде, без изобличающих деталей, но в обычном, далеком от изысканности, тоне рассказывалась любопытная история о писателе, который выполняет портреты в мастерской за Мэрилебон-Хай-стрит. Имя умалчивалось, но называлась цена портрета (слегка преувеличенная) и приводилось множество подробностей относительно мастерской. Один лукавый абзац был посвящен наготе моделей, а в другом упоминались благовония, приглушенный свет и музыка new age. В статье утверждалось, что позировать для портрета таким образом уже вошло в моду среди некоторых слоев лондонского хорошего общества.

Джаспер Гвин всегда опасался чего-нибудь в этом роде. Но со временем они с Ребеккой поняли, что сама манера работы в мастерской заставляла людей крайне ревностно относиться к своим портретам: они невольно склонялись к тому, чтобы ничем не пятнать красоту пережитого опыта, но хранить его в потаенных глубинах памяти. Теперь они с Ребеккой вкратце обсудили проблему, но, перебрав всех, кто побывал в мастерской, так и не смогли обнаружить человека, который в самом деле взял бы на себя труд связаться с таблоидом и устроить весь этот бардак. В конце концов было неизбежно, чтобы они подумали на девчонку. Джаспер Гвин ничего не рассказывал о том, что происходит в мастерской, но Ребекка уже научилась прочитывать любую, самую малую особенность, и от нее не укрылось, что на этот раз дело движется не так, как обычно. Она попыталась расспросить, но Джаспер Гвин только заметил, что у этой девочки особый дар злобы. И не пожелал добавить что-либо еще. Они решили, что Ребекка должна внимательно следить за тем, какой отклик получит этот слух в средствах информации, а сейчас единственное, что можно предпринять, это вернуться к работе.