им пожары, восстания, засады, войны, дуэли, роскошь, бедность, голод, холера, любовь и увлечения. Он объездил немало стран. Он общался с людьми различных рас и сословий, обычаев, вероисповеданий и цвета кожи.

Таким образом, поскольку дело зависит от внешних обстоятельств, он мог пережить многое. И что он действительно многое пережил, что он не прошел через жизнь, не использовав тех впечатлений, которые она с такой щедростью ему давала, тому порукой подвижность и восприимчивость его ума и души. Все, кто только знал или догадывался, как много он пережил и перестрадал, удивлялись — как мало можно прочесть на его лице. Правда, в его чертах сквозила усталость, но это свидетельствовало скорей о быстро созревшей юности, чем о приближающейся старости. А между тем это скорее всего должна была быть именно приближающаяся старость, ибо в Индии человек в тридцать пять лет уже не молод.

Как я уже сказал, его чувства сохранили юношескую свежесть. Он мог играть с ребенком, как ребенок, и не раз сожалел о том, что маленький Макс еще слишком мал для того, чтобы пускать змея, в то время как он, «большой Макс», так любит эту забаву. С мальчиками он играл в чехарду и охотно рисовал девочкам образцы для вышивания; он часто брал даже у них иглу из рук и сам принимался за работу, хотя и говорил нередко при этом, что не мешало бы им заняться чем-нибудь более интересным, нежели механическим отсчитыванием стежков. Среди восемнадцатилетних юношей он казался их сверстником и охотно пел с ними «Patriam canimus» и «Gaudeamus igitur»..[70] Мало того, я даже не поручусь, что это не он совсем недавно, когда был в Амстердаме в отпуску, сорвал вывеску, которая ему не понравилась, потому что на ней был изображен негр, лежащий связанным у ног европейца с длинной трубкой во рту, внизу же была, разумеется, надпись: «Курящий молодой купец».

Бабу, которая с его помощью вышла из кареты, была похожа на всех бабу Индии, когда они стары. Если вы знакомы с этим типом служанок, то мне незачем описывать ее; если же вы с ним не знакомы, то я не могу ее описать. Она, впрочем, отличалась от других нянек в Индии тем, что у нее было очень мало дела, ибо мефроу Хавелаар была образцом заботливости в отношении к ребенку и все, что требовалось делать для маленького Макса, делала сама, к большому удивлению других дам, считавших, что нехорошо быть «рабой своих детей».

Глава седьмая

Резидент Бантама представил регента и контролера новому ассистент-резиденту. Хавелаар очень вежливо поздоровался с обоими чиновниками; контролера он тотчас же ободрил несколькими словами, как бы желая сразу установить взаимное доверие. Ведь всегда чувствуешь себя неловко, когда приветствуешь нового начальника. С регентом он поздоровался так, как это надлежит делать в отношении лица, шествующего под золотым пайонгом[71], которое, однако, в то же время должно было быть его младшим братом. С любезностью, полной достоинства, он упрекнул его за чрезмерное служебное рвение, которое привело его в такую погоду к границам округа, чего регент, строго говоря, согласно правилам этикета, не был обязан делать.

— Право же, господин адипатти, мне досадно, что из-за меня вы причинили себе столько беспокойства. Я думал встретиться с вами лишь в Рангкас-Бетунге.

— Мне хотелось встретить господина ассистент-резидента как можно раньше, — ответил адипатти, — чтобы заключить с ним дружбу.

— Конечно, конечно, я очень польщен, но мне неприятно, что человек вашего положения и возраста слишком переутомился. К тому же верхом...

— Да, господин ассистент-резидент, когда этого требует служба, я еще достаточно подвижен и силен.

— Вы слишком требовательны к себе... Не правда ли, господин резидент?

— Господин адипатти... всегда... очень...

— Добр, но ведь есть границы...

— Ревностен, — закончил резидент фразу.

— Конечно... Но ведь есть границы, — подхватил Хавелаар. — Если вы не возражаете, господин резидент, то мы освободим место в карете. Бабу может остаться здесь. Мы после вышлем за ней из Рангкас-Бетунга танду[72]. Моя жена возьмет Макса на колени... Не правда ли, Тина?.. И тогда места хватит.

— Я... ничего... не... имею...

— Фербрюгге, вас мы тоже возьмем с собой, я не вижу...

— ... против, — сказал резидент.

— Я не вижу, зачем вам без нужды трястись верхом по грязи. Места хватит для нас всех, и мы, кстати, сразу же познакомимся. Не правда ли, Тина? Мы ведь разместимся? Сюда, Макс... Посмотрите-ка, Фербрюгге, не славный ли это малыш? Это мой мальчик — Макс.

Резидент занял место в пендоппо рядом с адипатти. Хавелаар позвал Фербрюгге, чтобы спросить его, кому принадлежит белая лошадь с красным чепраком. Когда Фербрюгге подошел ко входу в пендоппо, чтобы посмотреть, о какой лошади тот говорит, Хавелаар положил ему руку на плечо и спросил:

— Всегда ли регент так ревностен к службе?

— Он для своих лет очень крепкий человек, господин Хавелаар, и вы понимаете, что ему хотелось произвести на вас хорошее впечатление.

— Да, это я понимаю. Я слышал о нем много хорошего. Он образован, не так ли?

— О да.

— И у него большая семья?

Фербрюгге посмотрел на Хавелаара, как бы не понимая такого перехода. Тому, кто не знал Хавелаара, часто бывало нелегко его понять. Подвижность ума нередко побуждала его в разговоре перескакивать через несколько звеньев логической цепи. Нельзя было поэтому сердиться на людей, не обладавших способностью быстро схватывать или непривычных к такой живости мысли, если они в подобном случае смотрели на него с молчаливым вопросом: «Что ты, свихнулся?... Или как это понять?»

Нечто подобное отразилось и на лице Фербрюгге, и Хавелаару пришлось повторить вопрос, прежде чем тот ответил:

— Да, у него очень большая семья.

— А строятся в округе мечети? — продолжал Хавелаар снова таким тоном, который, будучи в полном противоречии с самими словами, казалось указывал на связь между мечетями и большой семьей регента.

Фербрюгге ответил, что действительно ведется большая