вошли в пендоппо. За ними последовал сам ассистент-резидент, причем всякий знакомый с местными обычаями удивился бы, глядя на то, как он задержался у дверцы кареты, чтобы помочь выйти старой бабу- яванке[63].

Трое слуг сами выбрались из чего-то вроде кожаного ящика, прилепившегося сзади к карете, как молодая устрица к спине старой.

Господин, вышедший первым из кареты, подал регенту и контролеру Фербрюгге руку, принятую ими с почтительностью. По их поведению можно было заметить, что они сознают важность персоны, в присутствии которой находятся. То был резидент Бантама, большой провинции, в составе которой Лебак только одно из регентств, или, выражаясь официальным языком, ассистент-резидентств.

При чтении вымышленных историй меня часто раздражало недостаточное уважение, обнаруживаемое многими писателями ко вкусу публики, в особенности когда они предлагают ее вниманию нечто долженствующее сойти за комическое и забавное. Вводится лицо, которое не знает языка или говорит неправильно. Например, писатель заставляет француза произносить исковерканные голландские фразы и всюду вместо звука «г» выговаривать звук «к». За неимением француза, в рассказ вводят заику или же создают персонаж, коньком которого делают постоянное повторение одних и тех же слов. Мне вспоминается один глупейший водевиль, имевший успех потому, что одно из действующих лиц постоянно повторяло: «Моя фамилия Мейер». На мой взгляд, это очень дешевое остроумие, и, откровенно говоря, я рассержусь на вас, если вы найдете в этом хоть что-нибудь смешное.

Однако теперь мне самому придется предложить вам нечто подобное. Мне придется время от времени — я постараюсь делать это возможно реже — выводить на сцену человека, в самом деле отличающегося особой манерой разговаривать. Но я должен вас уверить, что не моя вина, если почтеннейший резидент Бантама, о котором я говорю, отличался такими особенностями, что я не могу воспроизвести его речь, не навлекая на себя подозрения в попытке вызвать смех указанным мною выше способом. Он говорил так, будто после каждого слова стоит точка или тире. Промежуток между его словами, мне кажется, лучше всего сравнить с тишиной, наступающей в церкви после длинной молитвы, вслед за словом «аминь», которое, как каждый знает, является знаком, разрешающим переменить положение, откашляться или высморкаться. Все, что он говорил, было хорошо обдумано. Если бы можно было заставить его отказаться от несвоевременных остановок, то его речь была бы вполне нормальной. Но эта разорванность, спотыкание и заикание были для слушателей тягостны: неизбежно и его собеседникам приходилось часто спотыкаться. Обычно, когда вы начинали ему отвечать, в уверенности, что он кончил и что об остальном он предоставляет догадываться слушателям, появлялись вдруг недосказанные слова, как отсталые солдаты разбитой армии, и вы замечали, что перебили его в середине речи, а это всегда неприятно. Публика в Серанге — по крайней мере те, кто не состоял на государственной службе, делающей человека осмотрительным, — называла его разговор «тягучим»; слово это не очень красиво, но я должен признать, что оно довольно точно отражает основное свойство красноречия резидента.

О Максе Хавелааре и его жене — это были те двое, которые вслед за резидентом вышли из кареты с ребенком и с бабу, — я ничего еще не сказал, и, может быть, лучше всего было бы предоставить описание их внешности и характера дальнейшему изложению и вашей фантазии. Но раз я уж принялся за описание, скажу все же, что мефроу Хавелаар не была красива, но в ее взгляде и разговоре было что-то в высшей степени привлекательное. По непринужденности ее манер можно было сразу же заметить, что она вращалась в свете и принадлежала к высшим классам общества. Но в ней не было неприятной чопорности, свойственной мещанской среде и затрудняющей жизнь себе и другим всякого рода церемониями, без которых нельзя слыть за distingué[64], и она не придавала никакого значения многим внешним условностям, соблюдение которых некоторым дамам представляется очень важным. В одежде она являла собой образец простоты. Ее дорожный костюм представлял белое баджу[65] из муслина с голубым поясом. Я полагаю, что в Европе подобное одеяние назвали бы пеньюаром. На шее она носила тонкую шелковую тесемку с двумя маленькими медальонами, которые, впрочем, не были видны, так как были скрыты у нее на груди в складках платья. Волосы, причесанные â la chinoise[66], украшал веночек мелатти на кондеке[67]; вот и все ее убранство.

Я сказал, что она не была красива, и все же мне не хотелось бы, чтобы вы легко поверили этому. Я надеюсь, что вы найдете ее красивой, как только мне представится случай показать вам ее негодующей по поводу того, что она называла «непризнанием гения», когда речь шла об ее обожаемом Максе или когда ее воодушевляла мысль о благополучии ее ребенка. Говорят, что лицо зеркало души. Часто восхищаются портретной красивостью ничего не выражающего лица, ибо нечему отражаться в этом зеркале, поскольку души у обладателя его нет вовсе. Так вот, нужно было быть слепым, чтобы не найти ее лицо прекрасным, потому что на нем можно было прочесть ее душу.

Хавелаару исполнилось тридцать пять лет. Он был строен и быстр в движениях. В наружности его не было ничего особенного, если не считать очень короткой и подвижной верхней губы и больших светло-голубых глаз, мечтательных, когда он был спокоен, но мечущих огонь, когда он воодушевлялся. Его белокурые волосы гладко лежали у висков, и я прекрасно понимаю, что увидавший его впервые и не подумал бы, что этот человек по уму и сердцу представляет собой нечто необыкновенное. Он был «сосудом противоречий»: острый, как нож, и мягкий, как девушка, он всегда первый чувствовал рану, которую наносили его горькие слова, и страдал от нее больше, чем сам раненый. У него был живой ум; он быстро, почти на лету, схватывал сложнейшие вопросы, без напряжения разрешая их, и в то же время не понимал иногда самых простых вещей, понятных даже ребенку. Одушевленный любовью к правде и справедливости, он часто пренебрегал мелкими каждодневными обязанностями, чтобы исправить зло, кроющееся где-нибудь выше, дальше или глубже. Его увлекала напряженность предстоящей борьбы. Он был отважен и смел, но часто, как Дон-Кихот, расточал свою храбрость в борьбе с ветряными мельницами. Он горел ненасытным честолюбием, перед которым ничтожными казались обычные мерила общественного положения, но в то же время усматривал величайшее счастье в спокойной, уединенной жизни. Он был поэтом в высшем смысле этого слова: искра высекала в