Я в смысле, дичее джину никто не отхлебывал в старине Вашингтоне, О. К.

Поверх всего, я тогда бросил строительную работу в Пентагоне и устроился буфетным поваром и газировщиком на обеденную тележку в северозападном Вашингтоне, и однажды вечером нас с моим Западно-Виргинским приятелем отправляют в погреб за мешком картошки, и мы там падаем друг на друга и кувыркаемся вниз и не ломаем себе шеи. «Ты нормально?» – спрашиваю у него я.

«Да. Я нормально. Только вот, – говорит он, мечтательно глядя прочь куда-то на запад, – только я больше уж не могу спускаться по лестнице и не падать, меня жучок любовный укусил».

«Кто?»

«Жучок любовный укусил, мальчонка, я влюбился». Я возвращаюсь наверх с картошкой и вот ношу тут этот здоровенный белый поварской колпак, а у стойки две девушки, и одна, хорошенькая брюнетка, протягивает мне колоду порнографических игральных карт:

«Спорнем, не угадаешь, где тут рука? Тебе картинки нравятся?»

«Еще бы».

«Ну ссушь, бросай-ка ты эту свою газировку и пойдем жить ко мне, я тебя буду содержать, мне только одного надо, чтоб ты дурака не валял ни с какими девками-неграшками, а то я те кенжик в спину посуну». И так я вселился к Энни из Коламбэса, Джорджия. Однажды ночью она стонет мне прямо в рожу снизу: «Джек, я от тя прям щас помру», – и тут мы слышим, в дверь барабанят, и громкий скорбный голос выпевает:

«Энни, это Бинг. Это всего лишь старина Бинг».

«Не отвечай на дверь, – шепчет она, – это просто старина Бинг».

«Бинг Крозби?»

«Никакой он не Бинг Крозби».

«А похоже».

«Ш-ш-ш. Он уйдет».

«А настанет день, и ты мне так же дашь от ворот поворот, а, Энни из Джорджии?»

Меж тем мы с Джи-Джеем шибались по паркам, искали себе еще фиф, болтали о птичках на ветках в сумерках у нас над головами, о Лоуэлле, но поздней той ночью он нажрался, и обезумел, и выхватил свои ножницы, и сказал, что отрежет у шлюхи сиськи. Мы с Костем его еле усмирили.

Энни нашла себе нового хахаля, повезла нас на машине в автокиношку, мы смотрели, как Хенри Фонда напивается в гамаке во время великого футбольного матча в «Животном человеке», и я так забредил и возрадовался, что швырнул пустой пузырь из-под джина прям поверх деревьев Виргинии и завопил «Уа-хуууу» лунному свету, который тоже там был. Так я Виргинию и поимел.

Я сел на автобус обратно в Лоуэлл, думая слюнявые мысли о Мо Коул.

Вот оно каково, когда тебе двадцать, а вокруг весна, война там или нет войны. Но война шла…

Значит, Мо Коул, и все такое, и прочие. Марлейн и т. д., но теперь я на попутках отправился в Бостон с Тимоти Клэнси, чтобы вступить в Морскую пехоту Соединенных Штатов. Нас осмотрели, из медкомиссии сделали телепрограмму, признали годными и привели к присяге. Вот почему люди до сих пор считают, что я морпех США. Официально – да, а неофициально я между тем забыл свой пропуск Береговой охраны из Бостона, у меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали и пропустили, я ошивался по дому Национального морского союза – ждал судна, а после того, как нас с Клэнси назначили в морпехи, он поехал на попутках обратно в Лоуэлл 24 мили отдохнуть и почитать Джона Эдамза, я же отправился на Сколли-сквер напиться и познакомиться с какими-нибудь моряками, поутру проснулся, и мы поковыляли в дом моряка, к моему удивлению профсоюзник выкрикнул в микрофон: «Работа судомоя на п/х „Дорчестер“».

«Что такое судомой?»

«Это где моешь кастрюли и сковородки».

«А судно куда идет?»

«В Мурманск, малец».

«Поехали… Буду судомоем». Я выкинул свою карточку, и меня наняли вместе с некоторыми другими ребятами, и к середине того дня я уже заходил на борт п/х «Дорчестер» со своим вещмешком, мы в тот вечер напились, и пели в ночных клубах Южного Бостона и Чарлстона, и дурачились, гоняемые легавыми, а на рассвете на борт сели войска, затем куча народу, и не успел я сообразить, как эта громадная лохань, п/х «Дорчестер», подымила прочь из Бостонской гавани к Северному полюсу, в сопровождении эсминцев Флота США по правому борту и сторожевых катеров Береговой охраны по левому, прощай, Бостон, прощай, Америка, прощайте, морпехи США.

Случилось ненароком. Морпехи никогда не гонялись за мной. Из-за того, что «Дорчестер» потом стал международным кораблем-памятником торговому флоту, хотя в то время мы едва ли могли об этом догадаться, пока стонали в своих койках все эти сотейники, и обычные кастрюли, и вообще лохани.

А штука тут в том, что, пока Тимми Клэнси ждал в Лоуэлле, когда его призовет Морская пехота США, я плыл к Северному полюсу на п/х «Дорчестер» с кучей пьянчуг, индейцев, пшеков, макаронников, жидяр, пэдди, гадоедов (лягушатников, меня), шведов, норвегов, фрицев и прочей дуболомной братии, включая монгольских идиотов, сабленосцев моро, филиппинцев и кого душа ни пожелает в самом фантастическом экипаже. Но на судне к тому же был и флотский артиллерийский расчет в оранжевых спасжилетах, они управляли противокорабельными орудиями «Эрликон». Запопасть сюда – это снискать мой сердечнейший привет с Небес, что пишутся с заглавной Эн.

Ай. Хочу прислушаться еще чуть к прошлому, Сабби Савакис тоже пару раз ездил на попутках со мной в Бостон, а также с Клэнси, хотел вступить туда, куда б ни вступил я. Говорил: «Я хочу с тобой плавать на этом корабле».

«Готовь бумаги». Пошел в Береговую охрану, но бумаг ему так быстро, как мне, не выдали. Беда была в том, что он вообще не походил на моряка, просто какой-то мелкий кучерявый пастух из Спарты. А моряки – они родом из Корнуолла, точно тебе говорю.

В общем, было слишком поздно, и он плакал, провожая меня, но я сказал: «Я вижу цветы смерти в глазах моих товарищей по плаванью, уж лучше тебе на этот борт и не соваться».

«А у МЕНЯ в глазах ты цветов смерти не видишь?»

«И у тебя вижу, но откуда они, мне неведомо… Сабби, – прибавил я, – мне просто хочется оторваться от тебя, и Лоуэлла, и Нью-Йорка, и Коламбии на подольше, и побыть одному, и подумать о море… Пожалуйста, дай мне одному немного поплавать». (Дорогой Ты Мой Человек, следовало добавить мне, конечно же.) Перед отходом, в то последнее утро, как я рассказывал в книге «На дороге», я, вообще-то, так надрался, что обернулся вокруг унитаза в кафе на Сколли-сквер, и на меня ссала и блевала всю ночь тыща моряков и матросов, а когда я пришел в себя поутру и обнаружил, что весь покрыт и заляпан и невыразимо грязен, я, как старый добрый бостонец, пошел к причалам у Атлантик-авеню и прыгнул в море, вымылся, цапнул плотик, вылез и пошел на судно свое сравнительно чистым.

Ведешься на моряков в военное время? Становись к памятнику, дорогуша.

Теперь вот оглядываюсь на все это, если б Сабби сумел вовремя получить свои бумаги Береговой охраны и поплыл со мной на том корабле, может, и пережил бы войну. Теперь стоял июнь 1942-го, с маленькой черной сумкой, содержавшей тряпки и собрание классической литературы весом несколько унций мелким шрифтом, я шагал мимо белого забора возле материного дома, направляясь к Северному полюсу, чтоб на попутках доехать до Бостона с Тимми Клэнси (впоследствии окружным прокурором округа Эссекс, Массачусетс). То было, вообще-то, как Мелвилл, который сложил свою маленькую черную сумку и отправился в Нью-Бедфорд с-китами-аться. Если б Сабби зашел тогда со мной на борт, он бы, наверное, потом списался с «Дорчестера», после его предпоследнего рейса, и оттуда поехал со мной в Ливерпул и т. д. Но поскольку я видел цветы смерти в глазах большинства моих товарищей по плаванию, цветы смерти я видел и у него в глазах. Несколько месяцев спустя он ушел в Армию. Цветы смерти, как отлично знал Бодлер со своего клонившегося балкона, обозревая Пари, – они повсеместны и навсегда повсе-тельны.