У нас и эсминцы к тому ж сторожат сильно поодаль, когда выходим из Бостонской гавани и движемся к северу из этих вод к водам Мейна и дальше, к банкам Ньюфаундленда, где нас заглатывает туман, а вода в шпигатах, отхлебнутая у моря, чтоб мыть нам ведерки, все хладней и хладней. Мы не конвоем идем, это пока 1942-й, никаких договоров Союзников и Британии, просто п/х «Дорчестер» и брат его п/х «Чэтем» идут на север с сухогрузом под названием «Лоцман Алкоа» США и окружены сторожевиками и сторожевыми катерами, и эсминцами, и прикрытием эсминцев, и ведется все это, ух, вот сейчас лучше внемли-ка мне, старым деревянным ледоколом Адмирала Бёрда («Северной звездой»). Пять сотен гражданских строителей, плотников, электриков, бульдозеристов, разнорабочих, все в шерстяных рубахах аляскинских городов-однодневок, и хотя вся жизнь у нас – лишь черепушка да решетка ребер, через которую мы постоянно гоним пищу и топливо, чтоб только гореть пояростней (хоть и не так красиво), вот мы в рейсе на Гренландию, «трудные дети нашей жизни»[18]в одном на всех море, в субботу, 18 июля, транспортное судно, работающее на нефти, вышедшее из дока Торговых Горняков в Бостоне, кое-кто в команде ходит с ножами и кинжалами в ножнах скорей из полуромантического каприза, чем по необходимости, палуба полуюта, на палубах полуюта читают хахачки, а в складе на палубе юта порох и боеприпасы, и 10 футов не будет от носового кубрика, в котором мы-се ночевали, поперед пенящейся главной и туч…

Давай-ка уж по-морскому. Премия за ночевки на пороховом погребе, похоже это на Капитана Бляма? Этим судном владеет публика из «Линий АЗВИ», ах яркое и винно-чермное море.[19]Якорь закреплен, мы выходим меж двух маяков Бостонской гавани, за нами только «Чэтем», через час засекаем эсминец по левому борту и легкий крейсер (вот именно) по правому. Самолет. Море спокойное. Июль. Утро, море свежее. У побережья Мейна. Утром сильный туман, днем легкая дымка. Судовой журнал. Все взоры шарят, выискивая перископ. Чудный вечер накануне проведен с (не Флотским, прошу прощения) Армейским артиллерийским расчетом у большой пушки, крутили популярные пластинки на фонографе, армейские чуваки, похоже, искреннее заматерелых портовых крыс. Вот несколько заметок из моего собственного бортового журнала: «Там и сям имеется несколько приемлемых людей, вроде Дона Гэри, нового судомоя, парня разумного и дружелюбного. У него жена в Шотландии, он, вообще-то, пошел в Торговый Флот, чтобы туда вернуться. Я познакомился с одним из пассажиров, сиречь строителей, неким Арнолдом Гершоном, основательным юношей из Бруклина. И еще один парень есть, он работает в мясницкой лавке. Помимо них, все мои знакомства покамест безрезультатны, почти глупы. Я очень стараюсь быть искренним, но экипаж предпочитает, я полагаю, озлобленную матерщину и сквернословую глупость. Ну, по крайней мере, быть непонятым – это быть как герой в кино». (Можешь себе представить, какая хренотень пишется в дневнике судомоя?) «Воскресенье, 26 июля: Прекрасный денек! Ясный и ветреный, на море зыбь, похоже на пейзаж мариниста… длинные крапчатые валы синей воды, с кильватерной струей от нашего парохода, что как яркая зеленая дорога… Слева по борту Новая Шотландия. Мы уже прошли Проливы Кабота». (Кто такой этот Кабот? Бретонец?) (Произносится «Ка-бо».) «Мы подымаемся, к северным морям. Ах, там ты найдешь эту Арктику в саване». (Этот нахлыв ярковыраженного мореяза, этот послеродовой снеговывихнутый говорок ледяной горы, этот чертов Чингисханов говор водорослевой болтовни, прерываемый лишь взбуханьями пены.)

Да, сударь мой, мальчик мой, земля – штука индейская, а волны вот – китайские. Знаешь, что это значит? Спроси парней, кто рисовал те старые свитки, либо спроси старых Рыбаков Катая, и какой индеец когда-либо осмеливался поплыть в Европу или на Гавайи от лососекувырчатых ручьев Северной Америки? Говоря «индейцы», я подразумеваю огаллагов.

«Я это пишу – сегодня вечером, – а мы минуем самую опасную фазу нашего путешествия в этот таинственный северный край… мы идем на всех парах по зыбучему морю мимо устья реки Св. Лаврентия в хрустально-ясном Лунносиянье». (Для Дулуоза, потомка Гаспе и Кейп-Бретона, годится.) «Это области, где в последнее время случилось много потоплений». (Следил за новостями по дневной нью-йоркской газете, а как же.) «Смерть витает над моим карандашом. Каково мне? Я ничего не чувствую, лишь смутное покорство судьбе». (О Юджин О’Нилл!) «Некое терпение, что скорее похоже на грезу, нежели на реальность. Великие карточные игры, неимоверные карточные партии и в кости происходят в столовой, Папаша там со своим сигаретным мундштуком, в коковом колпаке, с безумным густым ухарским хохотком, к играм примешиваются некоторые рабочие с базы, сцена приправлена невозможными персонажами, говнянским языком, богатым теплым светом, всякий народец спускает свое береговое жалованье, отвечая на вызов Нептуна… Суммы денег меняют владельцев, а смерть – поблизости. Что это за громадный игорный корабль… и наш брат, „Чэтем“, за кормой, там, конечно, то же самое. На кону деньги и на кону жизнь. В сумерках, с долгими лавандовыми кушаками, реющими над дальней Новой Шотландией, негр-пекарь провел на юте религиозную проповедь. Поставил нас на колени, когда мы молились. Он говорил о Боге („Мы выли“) и молился Богу, чтобы путешествие было безопасным. Затем я пошел на бак и провел обычный свой час, пялясь в лицо напирающим северным шквалам. Завтра мы должны быть у побережья Лабрадора. Пока я это сейчас писал, услышал у себя за иллюминатором шипенье, море тяжко, судно лишь качает и качает глубоко, и я подумал: „Торпеда!“ Целую долгую секунду ждал. Смерть! Смерть!» (Подумайте о своих сценах смерти и смертных приходах, пользователи ЛСД!) «Говорю тебе, – грит уверенный молодой Джек Лондон на своей шконке, – говорю тебе, со смертью встречаться НЕ трудно», – нетушки, судари мои. – «Я терпелив, я перевернусь сейчас ко сну. А море омывает себе, неохватное, нескончаемое, вековечное, мой милый брат [?] и приговорщик [!]. Нынче в свете луны в этих опасных водах можно видеть два военных корабля, что нас конвоируют, два рыжевато-бурых морских кота, настороже и полуприсев» (Ух ты ж)…

Бездомные воды на Севере, Арий-Скандинав против своих рук в цыпках от морских сетей.

Нет у меня в руках никаких морских сетей, нет на них и цыпок от тросов и канатов, ибо палубным матросом я был в том году позже, а в настоящее время я судомой. Я смутно слышал о том, что об этом орал Шекспир, мол, тот, кто моет котлы и драит гигантские сковороды, в засаленных передниках, волосы падают на лицо, как у идиота, в лицо плещет посудная вода, драит не жесткой «теркой» в том смысле, как ты понимаешь, а Рабской цепью, скученной в кулаке как цепь, шурх, скрытч, и весь камбуз медленно вздымается.

О кастрюли и сковородки, грохот их страха, кухня моря, там внизу Нептун, стада морских коров хотят нас выдоить, морская поэма, с которой я пока не покончил, страх перед шотландским помещиком, вдруг выгребет сюда с загривком от шеи другой лисы в подветренную сторону ШАОУ тамского Ирландского моря! Моря ее уст! Бутор ее Бони! Треск шпангоутов Ноева Ковчега, выстроенного Моисейцем Шварцем в безусловной ночи Вселенской смерти.