Анаксагор учил, что война — всегда зло, ибо в конце концов заканчивается поражением. Победоносных войн не бывает, все победы временны, поражение же преследует всех, ибо брошенный вверх камень в конце концов падает, вода высыхает, огонь угасает, человек умирает...

— Впрочем, я знаю, что ты ответишь, — не дал сказать Анаксагору Перикл. — Жаль, что здесь нет Протагора. Он наверняка поиграл бы словами, в том духе, пожалуй, что мир заканчивается войной, войны — поражением, поражение — восстанием, восстание — либо поражением, либо победой, победа — возрождением, возрождение — миром, мир — войной и так далее. Не будем спорить об этом. Я поведу флот в Египет, — сказал Перикл. — Флот стоит на Кипре, двести кораблей.

Узнав о решении Перикла начать войну в Египте, Сократ сказал ему:

— Ты не выполнил наш уговор: после победы на Эвбее ты обещал пойти вместе со мной к Аспасии. Пока мы воевали, она обустроила свой дом, у неё прекрасные танцовщицы и музыканты, она успела сделать своими друзьями многих из наших друзей — спроси об этом Анаксагора, Софокла, Протагора, Геродота, Фидия: все они теперь бывают у этой прелестницы, чтобы лицезреть её красоту и восхищаться её умом. А ты — опять на войну, в Египет... Так ты будешь придумывать одну войну за другой, войны будут длиться годы и годы, и за это время Аспасия, очаровательная Аспасия, состарится. Или полюбит другого. Завтра же мы пойдём к ней, Перикл. Или завтра — или никогда. Если не пойдёшь — изменишь своему слову, а я обижусь.

— Завтра — Народное собрание, где я должен буду отчитаться о деньгах, которые ты передал Клеандриду и Плистоанакту. И если Народное собрание не осудит меня за подкуп спартанцев, я предложу ему закон о гражданстве: гражданином Афин считается только тот, кто рождён в браке афинянином и афинянкой.

— Зачем тебе этот закон? — спросил Сократ.

— Чтобы справедливо разделить пшеницу, которую царь Инар прислал нам из Египта, — чтобы она досталась только гражданам Афин — и ни медимна тем, кто примазался к афинскому гражданству.

— Стало быть, я получу свою пшеницу, поскольку и мой отец Софрониск, и мать Фенарета — афиняне, из дема Алопеки... Но не об этом речь, — спохватился Сократ, — не об этом же речь! Собрание не осудит тебя за подкуп спартанцев, утвердит твой закон о гражданстве ещё задолго до захода солнца, ты успеешь надеть свой лучший наряд, умаститься благовониями и отправиться — я зайду за тобой! — к Аспасии. Завтра там будут только твои друзья, я это знаю. Это удивительно, но у Аспасии собираются только твои друзья.

— Да? — удивился Перикл.

— Да! — подтвердил Сократ. — И жертвуют ей большие деньги, чтобы в доме её ни в чём не было недостатка.

— Значит, и я должен буду принести ей деньги? — нахмурился Перикл: он не любил бросать деньги на ветер, деньгам в его доме вёлся строгий учёт, и вообще всем расходам. Эвангел, его эконом, следил за тем, чтобы продукты покупались только в необходимом количестве и не самые дорогие. А те, что запасали впрок — масло, соления, мёд, чеснок, фрукты, — отпускал поварам по установленным меркам. Такой порядок завёл сам Перикл, когда после смерти отца стал главою дома. Имения его были небогаты, да он и не старался путём выгодных сделок прибавить к ним что-либо, считая, что умеренный достаток, середина между богатством и бедностью, наилучшее. «Ни прибавлять к отцовскому наследству, ни убавлять что-либо от него я не намерен», — говорил он Эвангелу и детям, не позволял приобретать предметы роскоши, принимать дорогие подарки и участвовать в каких-либо предосудительных, с его точки зрения, сделках. Свадьбу старшему сыну Ксантиппу устроил скромную и содержание назначил такое же, как и себе, младшего сына Парала не посылал к модным учителям, которые заламывают за обучение баснословные цены, будто каждое слово их отлито из золота, грамоту и науку жизни преподавал ему сам, в остальном доверял его Анаксагору, своему учителю. Никогда не тратил деньги на гетер — такой статьи расходов в его доме не было.

— Я уплачу за тебя Аспасии, — сказал Сократ и добавил, смеясь: — Ты дашь мне деньги, а я уплачу.

Перикл давно привык к колкостям Сократа, научился как бы не замечать их, пропустил мимо ушей слова Сократа и на этот раз, спросил:

— Сколько же нужно денег?

— Столько, сколько даст тебе Эвангел, — хохоча, ответил Сократ.

Народное собрание было назначено на Пниксе, на лысом каменном холме, куда ещё во времена Демосфена затащили огромную известняковую глыбу и высекли из неё трибуну — пять ступенек вели в нишу, где была площадка для ног из деревянных досок и доски на подлокотниках. Трибуна защищала оратора спереди и с боков, если бы граждане Афин собрались забросать его гнилыми яблоками, а то, чего доброго, и камнями, которые они подбирали с земли, поднимаясь на Пникс. Правда, во времена Кимона решением Народного собрания бросание в оратора камнями или чем-либо другим было запрещено после того, как одному незадачливому говоруну выбили камнем глаз — голову говорящего каменная трибуна всё-таки не защищает.

Перикл поднялся на трибуну лишь после того, как был утверждён закон о гражданстве — представленный собранию эпистатом Совета Пятисот, он был принят без пререканий, — одобрена клятва афинян, их обязательства по отношению к покорённым эвбейцам, назначены сроки докимасии, проверки на право получения присланной из Египта пшеницы уже в соответствии с новым законом о гражданстве — решено было разделить пшеницу только между гражданами Афин.

День был светлый, тихий. Череда белых облаков тянулась от горизонта со стороны Саронийского залива, то наползая на солнце, то открывая его, не давая ему разъяриться в полную силу и выжечь прохладу, свежесть, которой дышал залив. Народ был бодр и добр — его не донимала жара, не мучила жажда и духота, оттого решения принимались быстро, без перепалок и лишних речей.

Когда эпистат Совета вынес на обсуждение Собрания вопрос об отправке военной экспедиции в Египет, первым на трибуну поднялся Перикл. Он знал, что решение о походе в Египет будет принято — сорок тысяч медимнов пшеницы, присланные из Ливии царём Инаром, были тому надёжным залогом — и что будут утверждены денежные расходы на этот поход, если Собрание утвердит суммы, потраченные ранее на поход в Эвбею и на войну со Спартой, на Элевсинскую кампанию.

О военной помощи ливийскому царю Инару Перикл сказал кратко: двести триер стоят на Кипре, он возглавит экспедицию, победа над персами будет быстрой, Египет станет надёжным союзником Афин и той страной, откуда в Афины потянутся караваны судов с пшеницей, папирусом, слоновой костью, благовониями и золотом.

— Принимается ли решение о военной экспедиции в Египет? — обратился к Собранию эпистат.

Тысячеголосое «Да!» взвилось над Пниксом, казалось, до самых облаков: мстить персам за прошлые беды — давняя страсть афинян, а жажда хлеба и богатства — ещё более давняя.

Перикл запросил на поход в Египет сумму в пятьдесят талантов.

Едва он назвал эту цифру, к трибуне приблизился Фукидид, предводитель аристократов, сменивший на этом посту своего тестя Кимона, важный, чванливый, громогласный, облысевший ещё в юности — одни говорят, что он облысел от большого ума, другие — что оставил свои кудри на подушках многочисленных любовниц. Указывая рукой на Перикла и обращаясь к афинянам, он потребовал: