— Пусть Перикл назовёт сумму, которую он потратил на Эвбейскую и на Элевсинскую кампании!

— Двадцать талантов, — ответил Перикл. — Эпистат, обратись к казначею Софоклу, пусть он подтвердит, что именно такая сумма потрачена по моим отчётам.

Эпистат позвал Софокла, тот вышел к трибуне и сказал, что Перикл назвал правильную сумму — двадцать талантов.

— Сумма-то правильная! — замахал руками Фукидид, требуя тишины. — Но не в сумме дело. Восемь талантов потрачено на Эвбею, два таланта — на сбор, вооружение резервистов и поход навстречу спартанцам к Элевсину — итого десять талантов. А на что потрачены ещё десять? — В голосе Фукидида уже зазвенело торжество, предчувствие победы. — Куда ты девал ещё десять талантов, Перикл? Ответь народу, ответь!

Фукидид, как и все афиняне, собравшиеся на Пниксе, конечно же знал, на что были потрачены десять талантов, о которых он спрашивал, — на подкуп Клеандрида и Плистоанакта. Об этом не было объявлено афинянам открыто от имени Перикла, Софокла или Совета Пятисот, но, по слухам, все знали, почему Плистоанакт и Клеандрид не пошли дальше Элевсина, хотя путь к Афинам был плохо защищён. Нельзя было лишь громогласно произносить слово подкуп — это запятнало бы перед всем эллинским миром афинскую честь и честь Перикла. Но именно этого хотел Фукидид. Вождь демократов совершил подкуп, и не важно, что это был подкуп врага, важен сам принцип — демократы способны подкупить ради своих выгод кого угодно, они не могут находиться у власти, их надо — вместе с Периклом, разумеется, — гнать из Афин, как они прогнали Кимона. Вот какого результата ждал, нападая на Перикла, Фукидид.

— Ответь же народу, ответь! — снова потребовал Фукидид, видя, что Перикл медлит с ответом.

Помедлить Периклу стоило: не открывать же рот по первому требованию Фукидида. Но и долго молчать нельзя было: афиняне могли подумать, что вопрос Фукидида о десяти талантах смутил и даже испугал Перикла, что он чувствует за собой вину, растерялся, не знает, что сказать. Долгое молчание было опасно. Среди граждан уже начался ропот: афиняне не прощают своим вождям испуг и робость, только наступающие вожди надёжны и достойны поддержки народа. Перикл уже уловил слова ропщущих: «Смотрите, смотрите, Фукидид берёт верх над Периклом!» Он поднял руку и чётко, твёрдо, без запинки, как нечто обычное и всем понятное, произнёс:

— Я потратил эти деньги на нужное дело! — В его словах не было ни грана сомнения в своей правоте.

Фукидид проиграл. Собрание взорвалось мощным гулом одобрения, Фукидиду не дали больше говорить, заглушали его слова криками, эпистату с большим трудом удалось добиться тишины, и, когда Собрание успокоилось, он объявил, что пора расходиться по домам, что все вопросы решены.

Софокл подошёл к Периклу и сказал:

— Эту твою победу надо отпраздновать. Сократ сказал мне, что мы встретимся у гетеры Аспасии, правда ли это?

Перикл посмотрел направо, налево, убедился, что их никто не подслушивает, и ответил:

— Правда.

— И это отпразднуем, потому что и это победа, — улыбнулся Софокл. — Будет отличное наксийское вино, позаботился Протагор. Хотя для тебя вино — пустой звук.

— Ну почему же пустой? — возразил Перикл и, подражая самому Софоклу, добавил: — Вино и женщин соединили боги.

— Вот и я чему-то научил тебя, — засмеялся Софокл.

В доме Аспасии гостей встречали с почётом: служанки вымыли и натёрли им ноги душистыми маслами, зал был освещён десятком лампионов, горящие фитили которых не коптили, а источали, горя, аромат цветов; ложа были устланы белыми пушистыми козьими шкурами чистейшей выделки; в подушках под локтями похрустывали сушёные пахучие травы; всем гостям на выбор предложили венки из цветов; столики возле лож были сервированы расписными кубками, блюдами и чашами с ароматной водой для ополаскивания рук; флейтистки встречали каждого входящего в зал гостя громкой музыкой, а хозяйка дома — поцелуем.

На Аспасии было голубое полупрозрачное платье, которое облегало грудь и бёдра и падало прошитыми золотой нитью складками до самых пят. Голову украшала затейливая причёска, в которую были вплетены живые цветы и ленты, на обнажённых смуглых от загара руках сверкали камнями и золотом цепочки, браслеты и перстни, а на груди позвякивало золотыми и серебряными пластинками и шариками искусной работы колье. Ничего из этого наряда не могло удивить или восхитить Перикла, восхитила же его сама Аспасия: он не помнил, чтобы когда-либо таким огнём обожгли его женские руки, обвившиеся вокруг его шеи, чтобы таким пьянящим был поцелуй, а прекрасные глаза, приблизившиеся к его глазам, так заворожили его неведомо чем, накатились на него, как морская волна. Дыхание её было нежным и сладким, аромат — незнакомый, но чудный, от которого закружилась голова. Он ощутил прикосновение её груди, когда она обняла его, и не смог дальше дышать, пока хозяйка не отстранилась от него, поцеловав и взяв за руку, чтобы отвести к назначенному ему ложу.

Она сказала:

— Здесь будет удобно, я ещё приду.

Голос девушки был чистый, певучий. Слегка поклонившись Периклу, она пошла встречать следующего гостя. Следующим был Фидий.

— Хайре! — поприветствовал он всех поднятием руки.

Несколько голосов ответили ему. Перикл промолчал — так он был смущён чувствами, охватившими его при встрече с Аспасией. Но постепенно вождь всё же успокоился и огляделся, будто спал и вдруг проснулся: справа от него, приветственно кивая, устраивался на своём ложе Фидий, слева подрёмывал на ароматных подушках Софокл, за Софоклом о чём-то уже спорил с Протагором Сократ, с другой стороны, за Фидием, было ложе Анаксагора — Анаксагор сидел, закутавшись в одеяло, он недавно перенёс простуду, — его сосед историк Геродот рассказывал что-то Перилампу, другу Перикла. «Ах, хитрец, — подумал о Перилампе Перикл, — по всему видно, что он здесь не первый раз, да не признавался в этом». Геродот и Периламп весело смеялись. В зал вошёл Продик, ставший уже знаменитым софистом, ученик Протагора. Этот Продик утверждал, что всё полезное для людей — божества: солнце, реки, источники, огонь, металлы, леса, пища, вино. Невысокого роста, худощавый, кудрявый, он был похож на мальчика, если бы не низкий зычный голос.

— Продик приветствует всех великих! — забасил он, едва появившись на пороге. — Вина Продику!

Аспасия подошла к нему, обняла и поцеловала. У Перикла невольно задрожал подбородок — так его обескуражил этот поцелуй, доставшийся не ему, Периклу, а какому-то Продику. Но делать было нечего: Аспасия равно дарила поцелуи всем. А может быть, и не равно, может быть, разные поцелуи: Продику или, скажем, Сократу — так, мимолётный, без чувства, как некое простое приветствие, а ему, Периклу, — нежный, страстный, долгий. И неповторимый. Да, неповторимый, только для него, единственного. Это могло утешить Перикла, но не утешило. Он ещё больше разволновался, когда Аспасия подарила поцелуй очередному гостю — это был архитектор Калликрат, занимавшийся постройкой Парфенона. Когда Аспасия обняла Калликрата, Перикл соскочил со своего ложа и, наверное, бросился бы к Аспасии, чтобы предотвратить поцелуй, но Софокл, наблюдавший всё это время за ним, остановил его словами: