– Да ладно вам. Было бы из-за чего собачиться. Лиза Кот уродина без права на секс. Пусть у нее хоть до шестого размера сиськи вырастут, а ТАМ будет так же влажно и глубоко, как на болотах. Лично я – пас. Борисов прав – лучше уж козу.

Почему обязательно Я должна стать свидетелем какого-нибудь жуткого разговора обо мне? Или же всем вокруг живется настолько скучно, что более интересной темы, чем убогая Лиза Кот, для своих идиотских разговоров они уже не находят? Как же меня достало оказываться в не самое подходящее время в самых неудачных местах.

Мне нечего сказать «милым» одноклассникам. Мне не нужны их члены, как и все остальное. Плевать я хотела на их козлиный выбор. Пусть катятся ко всем чертям, а там – горят в аду!

Глотая обиду, пытаясь совладать с ненавистью, я продолжаю тихонько сидеть между стеллажей в самом дальнем и темном углу школьной библиотеки.

– А ты видел, как она пялится на Шиву? – звонкий хохот. – Это ж полный улет!

– Ага, даже «намордники» свои снова начала напяливать. Глаза ведь ей подрихтовали. Ха-ха-ха…

– Точно. А что, если ее отыметь с тряпкой на лице? Думаешь, встанет?

– Какой там «встанет»! Ты реально сможешь избавиться от образа съеденного носа и мерзких шрамов на шее и щеках? Может, еще и в ушко поцелуешь?

Толпа взрывается оглушительным хохотом, а затем звучат разные проявления всеобщего отвращения.

– Фу-у-у-у!!!

– Бе-е-е-е!!!

– Да ну на фиг!

– Короче, валим отсюда. Скажем «мурке», что все книги разобрали.

Снова дружный хохот, и совсем скоро такая желанная тишина.

Прижимаю к груди «Преступление и наказание», за которым явились сюда парни, расползаюсь по деревянному полу, будто медленно тающий пломбир. Выдыхаю.

Земля из-под ног не ушла – она убежала.

Я урод, но не дура – у таких, как я, нет права на простое женское счастье. Я это прекрасно понимала и ненавидела своих одноклассников за то, что и они тоже понимали. Как оказалось, моя тайна – вовсе не тайна, а очередной повод для тупых насмешек и, уверена, вечерних обсуждений за бутылочкой какого-нибудь пойла. Мне оставалось только догадываться, громко ли хохочет над моими «тайными» взглядами сам Платон.

Эпизод поучительный, я стала ненавидеть людей еще больше, вне половой принадлежности. Взаимность должна быть во всем.

К концу года я научилась никак не выказывать свои чувства, не смотреть в сторону Платона, даже когда рядом никого не было. А еще постепенно прекратила носить банданы. Зачем прятать то, что от этого все равно лучше не станет. Тряпки на лице ведь не волшебные, а как я выгляжу без них, знала каждая дворняга нашего города.

Мне было нестерпимо больно. Новый день больше не радовал. Но я ничего не могла с собой поделать, продолжая любить молча, невидимо, безнадежно.

Это было легко – запасть на парня, который просто хорошо воспитан и вежлив, в то время как другие продолжали тыкать в меня пальцами, изображая затем рвотный рефлекс, или чаще всего просто не замечали. Иногда мне даже казалось, что Шивов просто поспорил с кем-то, что не побрезгует пригласить меня на свидание, этот прием всем давно известен – на спор заполучить сердце уродины. Но мысли о спорах я быстро прогнала, ни у кого из наших общих знакомых не нашлось бы солидной ставки, а начать со мной отношения ради какой-нибудь шапки, как в фильме «Девчата» (еще одна моя странность, любовь к доброй советской классике, в которой отсутствует чрезмерная жестокость и бесчеловечность, в отличие от реальности наших дней), никто бы не рискнул. Добрые улыбки, тепло во взгляде, заботу в элементарных фразах, которые я иногда подмечала и охотно зачисляла в бесконечный список достоинств Платона, одним из которых было пристойное отношение к убогим и ущербным. Наверное, рядом со мной он себя чувствовал так, как я рядом с любым дворовым котенком: он грязный, блохастый и плешивый, но пройти мимо несчастного комка шерсти, не произнеся «кис-кис» и не проведя ладошкой по грязной шерстке – сложно.

Я сократила общение с Шивовым до «привет» и «пока», которые произносила с замиранием сердца, не глядя при этом в убийственные для меня глаза. Игнорировала даже простые вопросы типа «а что вчера задавали по химии, а то я не записал» или «не отменили ли завтра последний урок, ведь математичка заболела». Я боялась на него смотреть и заговаривать с ним, чтоб снова не выставить себя влюбленной идиоткой, хватало уже того, что его голос звучал в моей душе постоянно.

Девчонки продолжали вешаться на Платона гроздьями, но к концу года он заметно сблизился только с Зоей.

Наблюдать за тем, как некогда лучшая подруга, шагая бок о бок с Платоном по школьным коридорам, сияет – врагу не пожелаешь. Я отказывалась понимать, что Шивов нашел в моей бывшей подруге с ее ростом в полтора метра, отсутствием груди, круглым, как воздушный шар, лицом и узкими, как замочная скважина, глазами. Такие, как он, не обращают внимания на таких, как она. С его стороны логичнее было бы связаться с Бородиной, которая и дьяволу душу продала бы за внимание Шивова. А мне, если б не Буль, не пришлось бы никому ничего продавать, я бы однозначно не осталась в стороне и вступила в борьбу за теплое место в объятиях Платона и непременно победила бы. Если бы…

Постепенно в мозг просочилось убеждение, что у Шивова Платона имеется какой-то скрытый комплекс, который заставляет его сторониться явных красоток и подталкивает к девочкам, далеким от идеала. Хотя вполне может быть, Платону нравится экзотика, и именно поэтому он выбрал Зою Хонг. Думать об этом мне не особо хотелось, я знала одно: кто бы ни приглянулся Платону – толстуха или худышка, мулатка или азиатка, девушка с прыщами или угрями, с большой грудью или полным ее отсутствием, она обречена на победу в моем невидимом бою за любовь.

Первого сентября две тысячи второго года Шивов без каких-либо предупреждений поселился в моем сердце, бесцеремонно оттяпав приличный кусок плоти. Я не хотела никакой любви (это последнее, о чем я могла думать в своем состоянии), но это случилось, и я вынуждена была научиться жить с подселенцем в собственной груди. Каждый новый день начинался с рассвета и заканчивался закатом, а мне ничего не оставалось делать, как просыпаться и засыпать, изо всех сил стараясь избавиться от пустых надежд и глупых призрачных мечтаний.

* * *

Две тысячи второй заканчивался, оставив пометку «прошлое» на многих эпизодах моей жизни. За год случилось много всего, как отвратного, так и сносного, но к концу декабря внутри меня выросло необъяснимое чувство тревоги. Каждый снежный новый день заставлял мое тело дрожать от непонятного противного предчувствия, как это проделывал ветер с одинокими листьями на обнаженных деревьях. Паника нападала без предупреждения, разделившись на маленькие злостные стайки комаров, жаливших до сотни раз в секунду. Я пыталась не думать о начале января две тысячи первого, но разуму приказывать было выше моих сил. Тревожное состояние я списывала на реакцию организма на приближающийся день, но ошиблась. Шестое чувство не подвело, просто я не сумела расшифровать его крик правильно.