Может, и хватит. Но не прямо сейчас. Сначала надо собраться с духом. И он отвернулся, уставился на реку.

Первое, что он заметил: река вышла из прежних своих берегов, разлилась на добрых десять футов с каждой стороны. Теперь она была шириной в полсотни футов, а кое-где и больше.

Этим утром река была гладкая как стекло, не считая полоски ряби в середине, где течение быстрее. В этой зеркальной глади отражалась синева неба, и вода казалась кристально чистой – трудно было поверить, что всё это до сих пор отравлено.

Он посмотрел на пороги, которые выглядели сегодня посмирнее, но всё же бурлили. Слетев с последнего уступа, вода тотчас выравнивалась, растекалась по глубоким каменным ванночкам. Питер хорошо знал эти ванночки изнутри: раньше он часто открывал под водой глаза и смотрел в небо. Тогда всё как будто немного смещалось, и это было странно, но совсем не страшно, даже спокойно: словно само время расслаблялось и замедляло бег.

Огромный мёртвый дуб, в котором застрял обломок мельничного колеса, растянулся поперёк реки, корнями к противоположному берегу. Половина этих корней была в воде, а другая половина тянулась к небу, точно множество воздетых в молитве рук. А за корнями, на противоположном берегу, Питер увидел тот камень, где год назад под отломанной веткой он нашёл останки лиса – и в первую ужасную минуту думал, что это Пакс.

В нескольких ярдах от камня высилась гигантская пихта – её нижние разлапистые ветви, стелясь по земле, раскинулись футов на двадцать пять, не меньше. Если бы Питер всё ещё был ребёнком, они с друзьями сразу переплыли бы на тот берег, и забрались бы под эту пихту, и устроили бы себе под её лапами тайное убежище. Но он не ребёнок. Слишком много воды утекло с тех пор, как он был ребёнком.

Он повернулся в сторону бывшей фабрики. Покатый луг – весь, до самого верха, – вызывающе живой. Цветы повсюду, они торчат из высокой ярко-зелёной травы, даже из каменных уступов. Мама научила его названиям полевых цветов, росших неподалёку от дома, и сейчас взгляд его выхватывал знакомцев: вот колокольчики, и аквилегии, и белые цветки сангвинарии, её ещё называют «кровавый корень». Правильное название, подумал Питер, если знать, что почва, из которой она растёт, пропитана кровью.

Он двинулся вверх. Миновал место, откуда отец тогда бежал вниз, к реке, ему навстречу. Поднялся к полуразваленной фабрике. Вот здесь стояли тогда армейские палатки. В тот последний день они с отцом вошли в палатку и сели на отцовскую койку. И проговорили час – так, как никогда не говорили раньше.

Питер прикинул, где примерно могла стоять эта койка, и сел на землю.

Почти весь тот час отец просил прощения. За многое. Питера это так потрясло, что он пропустил мимо ушей целую кучу извинений и сожалений. Но последнее он запомнил: «Жаль, что я заставил тебя бросить этого твоего лиса на обочине, в опасном месте. Прости. Наверняка можно было придумать что-нибудь получше».

В ответ Питер сказал, что нашёл Пакса тут же, на вершине холма. И сам его отпустил. Что было правдой. А потом он сказал: «Короче, всё нормально, ничего страшного». Что было враньём.

А потом он собрался с духом и выложил отцу самое трудное: он не собирается возвращаться к деду. Он останется до конца войны в другом месте, где ему лучше. «Она мне не семья, но у меня такое чувство… в общем, как будто я там, где должен быть».

Отец, на удивление, не рассердился. «Вот и ладно. Если тебе с ней надёжно и спокойно – значит, вполне семья».

В этих словах было что-то знакомое, словно они уже звучали – только у Питера не было времени вспоминать, где и когда. Потому что как раз в тот момент отец пообещал, что, когда война кончится, всё будет по-другому. «Я стану тебе хорошим отцом. Не как раньше».

Ответ вырвался сам собой: «Ты и был хорошим отцом». Что было одновременно и правдой, и враньём.

Он и сейчас ясно, как наяву, видел перед собой отцовское лицо: короткая армейская стрижка, на щеке порез от бритвы, в глазах мольба, которая после ответа Питера сменилась облегчением. Это была их последняя встреча. Питер был рад, что она закончилась так. Что отец почувствовал себя прощённым.

Питер встал и зашагал дальше, вверх по склону. Наверху он отыскал среди деревьев поляну, куда год назад привёл его Пакс.

Здесь Питер обратил в бегство двух койотов, которые загнали на дерево ту лисицу. И здесь он отпустил Пакса навсегда.

Он сел и привалился к амбровому дереву, росшему в центре поляны.

Какая из двух последних встреч далась ему тяжелее? С отцом, когда он не знал, что она последняя? Или с Паксом – когда знал?

Он оглядел можжевеловые кусты на краю поляны, отыскал точное место, куда метнул тогда солдатика – метнул не так, как в первый раз, а с ощущением, что Пакс всё понимает. И не было дня, когда Питер не спрашивал бы себя, правильно ли он поступил, отправив Пакса в безжалостную дикую природу – в жизнь, которая была ему уготована, но к которой сам он готов не был. К той лисице с обгорелым хвостом.

Если бы только знать, что у Пакса всё хорошо.

Питер вытер глаза. Всё, хватит с него воспоминаний. Для одного дня довольно. Он прошёл через это горе. И, может быть, уже сделал несколько шагов обратно.

Хорошо было бы поговорить об этом с Джейд. Он представил, как она смотрит на реку и рассказывает что-то – как всегда, о воде, и как всегда, это хочется слушать.

Питер зашагал по склону вниз. На полпути, когда он сворачивал на тропу, ведущую домой, на том берегу реки мелькнуло что-то густо-рыжее – цвет, который всегда его завораживал.

Лиса. Сидит у камня между пихтой и рекой. Скорее даже лис – взрослый, крупный. На вид вполне здоровый. Сидит и смотрит.

Лис был слишком далеко – Питер не мог отсюда разглядеть, точно ли у него тот окрас и есть ли шрамик на левом ухе. Не мог запустить пальцы в пружинистую шерсть и проверить ощущения – те ли? Не мог вдохнуть запах дубовых листьев, который его лис носил на себе всегда. И не слышал ни радостного лая, ни знакомого тихого урчания. Но он знал – знанием, которое глубже всех чувств.

– Пакс! – Он сорвался с места, даже не успев сказать себе, что это безумие и этого не может быть. – Жди там!

Пакс узнал своего мальчика. Голос Питера был теперь грубее, а сам Питер – выше, но даже так, даже спустя год, Пакс его узнал.

Он залаял и бросился к реке, к Питеру – который на том берегу мчался по склону вниз.

Но, уже изготовившись прыгать в воду, Пакс услышал сзади испуганный щенячий крик. Он ещё раз глянул на своего мальчика – и поспешил обратно, под пихту, к своей дочери.