У Питера слёзы подступили к глазам.

– Ты жив-здоров, – прошептал он, прижимаясь лбом к Паксову лбу. – Мне так стыдно за то, что я сделал. Подумать только – ты жив-здоров!

И они стали играть – во все старые игры, и Пакс все их помнил. А потом Питеру захотелось пить, он отхлебнул из термоса, и тут до него дошло: ведь если Пакс живёт где-то поблизости, значит, он пьёт эту отравленную воду! Пакс, конечно, уже взрослый, но всё же…

Он сложил ладонь лодочкой, плеснул воды и предложил Паксу.

– Тут, в реке, плохая вода, но ты не беспокойся, скоро сюда придут Воины и всё очистят.

На секунду у Питера мелькнула мысль: неплохо бы и ему поучаствовать в возрождении этих мест. Теперь это для него личное дело, и к тому же оно будет связано с этим новым, хорошим воспоминанием о Паксе, а не с прежним, грустным. Может быть.

Он снова и снова протягивал Паксу руку-лодочку с водой, пока лис не согласился и не полакал.

А потом они лежали и отдыхали. Перед ними, тихонько журча, бежала река. Питер вглядывался в воду, надеясь высмотреть то, что увидела бы в ней Джейд: ценное знание, полезный совет. Но видел одни лишь вопросы.

– Я столько всего хочу знать, – сказал он бывшему питомцу. – В те первые дни… как ты научился охотиться? Где ты спал? Тот лис, которого Джейд встретила у водохранилища, – это был ты? У тебя теперь есть семья? – Питер как никогда жалел, что Пакс не умеет говорить. – Как ты здесь очутился? Ты меня искал? Ты как-то догадался, что я приду?

Пакс, похоже, внимательно слушал, и, когда Питер попросил прощения, ему показалось, что лис его простил.

Но потом Пакс внезапно вскочил, залаял и убежал, ни разу не оглянувшись. Если бы не слегка примятая трава, Питер бы, наверное, решил, что всё это ему примерещилось.

Сейчас, в полночь, лёжа на веранде, он опять размышлял о том же. Вина, прощение – может, это всего лишь человеческие выдумки? Он вспомнил, как отец попросил у него прощения, и какое облегчение отразилось в отцовских глазах, когда Питер его простил, и как ему самому тоже стало легче. Если бы можно было снова увидеть Джейд, поговорить о всяких таких вещах. Но это вряд ли.

Стоп, сказал он себе вдруг. Разве это не трусость? Посмотри на Пакса. Ты его бросил, ему было хуже, чем тебе. Но он же пришёл, не стал прятаться и убегать. Как будто у него всего один вопрос: Хочу ли я увидеть Питера? И один ответ: Да. И поэтому он пришёл. Без всяких там трусливых «а что, если».

Ну и кто тогда Пакс – дурак? Или мудрец?

Тут Питер осознал, что он опять начинает всё сначала, опять изводит себя тревожными вопросами, вместо того чтобы просто довериться чувствам. Но единственный вопрос, который сейчас имел значение, был: Хочу ли я увидеть Пакса? – и ответ был: Да.

Завтра он снова пойдёт.

В следующие два дня, заслышав зов Питера – оба раза это было утром, пока дочь спала, – Пакс выскакивал из укрытия и переплывал реку. Они обнимались и играли, и Пакс пил воду, которую настойчиво предлагал ему Питер, и они отдыхали рядышком на траве. Пока до Пакса не доносился голос проснувшейся дочери.

Тогда он подскакивал, лаял и бежал к ней.

Каждый день Пакс уговаривал дочь поесть, и каждый день она отказывалась. Даже когда – на второй день – он сбе́гал в Широкую Долину и принёс ей мышку. Она хотела только яйца, а яиц не было.

Каждый день он водил её к реке, и каждый день она пила.

И с каждым днём спала всё дольше.

И делалась всё слабее, и всё хуже держалась на ногах – как тогда, у застывшего пруда.

Два дня Питер по утрам встречался с Паксом у реки, а потом до вечера занимался хозяйством. Труднее всего было внутри, в доме, потому что из каждой комнаты, из каждого угла набрасывались воспоминания, хватали за горло, и в каждую стену словно был впечатан вопрос: Что здесь было раньше?

В первый день одно безжалостное воспоминание напрыгнуло на него в комнате отца, куда он зашёл поискать штормовку.

Он увидел словно наяву, как отец обходит дом, собирая мамины вещи. Увидел его полные слёз глаза, побагровевшее лицо и как он выдёргивает мамину одежду вот из этого шкафа. И тут же увидел самого себя, семилетнего. Он понимал тогда только одно: этот человек – единственное, что у него осталось, а значит, всё, что бы он ни делал, нужно принимать как есть. Питер не хотел помогать отцу – он и не мог бы, руки словно приросли к бокам и отказывались шевелиться, – но он тенью ходил за ним из комнаты в комнату, глядя, как груда вещей на полу растёт и растёт.

В ту ночь Питер тайком пробрался в подвал, куда была свалена эта груда. Он раскопал несколько вещиц и спрятал: любимые мамины тёплые гольфы в красно-белую полоску; браслет с амулетом-фениксом; несколько пакетиков мятного чая; рисунок, который он сам нарисовал ей ко дню рождения.

Как хорошо, думал он потом, что удалось это сохранить. Браслет он подарил Воле, но остальное лежало сейчас в его вещмешке и скоро должно было отправиться на грузовике Воинов Воды к следующему пункту очистки – к фабрике.

Питер опустился в кресло в углу, забыв о штормовке, и обвёл комнату взглядом, думая, какие из отцовских вещей оставить. Вот часы, которые отец надевал, когда наряжался в костюм. Пояс с кармашками для инструментов. Жестянка от печенья, полная покерных фишек, которые отец выиграл, но где, когда и как – Питер не знал или забыл.

Он снова подумал про костёр. Может, и правда: отложить вот это, это и это на память, а всё остальное сжечь? Ему стало так горько, что он вскочил и бросился обратно в гостиную и только там сообразил, что так и не нашёл штормовку.

После таких сражений с самим собой дыхание его становилось судорожным и прерывистым, приходилось выбегать из дома.

Во дворе было много работы, и она была тяжёлая, но ему это нравилось. Вне стен дома легче было смотреть вперёд, труднее оглядываться.

Особенно его тянуло к маминому огороду. К этому огороду никто не притрагивался шесть лет, с тех пор как мама умерла. В первый день, выкорчёвывая сорняки толщиной в его собственную руку, Питер сломал мотыгу, и пришлось переключиться на топор.

У него будет всё своё – как у Волы. Может быть, он тоже посадит по периметру плодовые деревья: персики и яблони. Мама бы одобрила – у неё были только овощи и ягоды, но, снимая урожай, она всегда так гордилась! И её цветочные клумбы он восстановит. Низачем, просто так.

От работы на свежем воздухе он уставал физически, но голова оставалась свободной, и мысли в ней были тревожные.