Калещук любил в разговоре каламбур, но жизнерадостным его назвать было нельзя. Выражение лица его регулировалось нижней отвисшей губой и было столь же разнообразно, сколь и строго функционально, как будто та была специально приспособлена для огласовки команды «Тпр-ру-у!».

Григорий Михайлович очень опечалился за коллегу. Это была одна из тех разверстых пропастей, которую окружающие, в силу фрагментарного общения, не замечают. Когда никто и ничем не может помочь, должна быть хотя бы возможность выговориться. Но этой возможностью никто обычно не пользуется, он и сам такой. И в этот раз он не пошел навстречу чужой исповеди, что требовало как минимум рассказать коллеге о своей несложившейся жизни и тем самым облегчить немного его страдания. Такая мысль мелькнула, конечно, в нем, но так же быстро и исчезла. Тоска его семейной ситуации еще загустела, как только он представил, что должен перевести ее в связный рассказ, осветить грустным юмором, сдобрить банальной житейской философией и потопить, в конце концов, в море подобных ей семейных историй. В таком случайном откровении был запах предательства и пошлости, да и, попросту говоря, это был не его жанр.

По мере того как Виталий рассказывал свою историю, взгляд его мрачнел, временами в нем пробегала легкая судорога. Он говорил так, как будто предметом его рассказа была не его собственная жизнь, не что-то, что происходит с ним сейчас и исход чего пока неизвестен, а нечто, что случилось с кем-то очень давно и смысл чего ему совершенно ясен. Вот с этим смыслом, а не с самой историей он почему-то до сих пор не мог примириться и мучился, как от молодой изжоги.

При этом Григорий Михайлович обратил внимание на то, что ел и выпивал доцент вкусно и азартно, с нервным изяществом сминая и откидывая салфетки, которыми вытирал пальцы, поскольку вилки для сосисок, видимо, не признавал. В этом было какое-то противоречие, и профессор подумал, что, должно быть, не все так безнадежно в жизни коллеги, а это просто темперамент, склад ума, усугубленный к тому же водкой. Невольно он посочувствовал, однако, богомольной жене соседа, хотя она и была представлена ему не в лучшем свете.

– Я на вас вываливаю свою жизнь, а ведь вы сейчас, небось, думаете о своем? – спросил между тем Виталий.

Это предположение делало честь несчастному, хотя он был и не прав, поскольку ГМ, как мы знаем, думал в этот момент именно о собеседнике и его жене.

– Я, Виталий, думал о том, что вы не то что слишком драматизируете, – это было бы бестактно говорить, – но спешите закруглить свой сюжет, что ли. С дочкой-то… И хрен с ними, с большевиками. Пусть уж будут для нее метрополитеном. Вы поезжайте с ней в ЦПКО, там, говорят, новые горки отстроили.

– Или в зоопарк, – зло вставил Виталий.

– Ну зачем? Это уж какое-то удвоение реальности.

– Браво! – вскричал доцент и даже хлопнул в ладоши.

– Конечно, квартира… Я обязательно поговорю с ректором. Есть же у него какое-то маневренное жилье на первый случай.

– Спасибо. Да. Хотя заходы к ректору были, и не один, Ваграфтик даже обещает. Ну, да ведь тут разница, как между кумысом и кумышком.

– Как вы сказали?

– Нахлебался я обещаний, мутит уже! Но вам все равно спасибо. Я, по крайней мере, не сомневаюсь, что разговор у вас такой с ректором будет. А это тоже, знаете, не всегда можно быть уверенным.

– Если позволите, совет… – начал было Григорий Михайлович.

Но Виталий, скривившись, прервал его:

– Не говорите, что мне делать, и я не скажу, куда вам идти. Извините.

– Ну да, да, это известно. – Григорий Михайлович заметно смутился. – Издержки возраста. Все хочется молодых предостеречь от ямок. Глупо. А ведь потребность стариков давать советы – та же ямка, о которой тоже предупреждали».

– Вы на меня не сердитесь. Я это почти автоматически. Люблю ловкие фразы. Фраза-то ловкая. От вас я как раз, может, и готов выслушать совет. Только, мне кажется, вы сегодня в совете или, быть может, в сочувствии больше нуждаетесь. Такое у-лю-лю с аллилуйей, какое вам сегодня организовали… Лихо передернули! Почти юбилей получился. Хорошо еще, целоваться не лезли».

– Ну почему? Лариса Дмитриевна…»

– Она искренне. Эта – не Иуда! Лариса Дмитриевна вас боготворит. Да если бы только. Она вас любит, вот и воспользовалась…

– Виталий, фу!..

– Что же вы мне, как собаке?

– Простите. Но даже если бы вы были правы… Так сказать, смеха с этого факта не много можно собрать.

– Значит, вы о Ларисе Дмитриевне знаете?

– Да ничего я не знаю, и знать тут нечего, – рассердился ГМ. – И не нужно вам слишком поспешно свои впечатления превращать в умозаключения. Это как-то больше подросткам к лицу. Какое «у-лю-лю» рассмотрели вы сегодня на кафедре? Сетка каждый год пересматривается. Что вы, ей-богу, Виталий Николаевич?

Профессор сейчас, конечно, лукавил. Сегодняшнее решение кафедры задело его, да еще как. И именно этой юбилейной оберткой, в которую была положена пилюля. Странно, что еще танцы не устроили в его честь. Он в какой-то момент даже стал сомневаться, действительно ли он лишен спецкурса или ему показалось?

Но все же и открывать глаза ему не надо. Этим любят заниматься соответствующие органы, искренне, кажется, полагая, что осведомленность и есть правда. Удивительные пошляки! Только однажды его занесло в их сети. Вкус мерзкий. Как если бы старая вдова связала тебя во сне и расчетливо овладела.

– Вы действительно не поняли смысл сегодняшнего спектакля? Он ведь был организован по высочайшей команде. На одной из лекций вы позволили себе подробно разбирать биографию президента, отдельно и довольно ядовито остановившись на главке о его детстве.

– Допустим. Но откуда вам-то это известно?»

– Это всем известно. Сейчас на каждом курсе полно комсомольцев-добровольцев. Григорий Михайлович, погода-то нынче какая?

– Да бросьте! Плохой по-настоящему погоды вы не застали».

– Про погоду, это никому не известно».

– Вы правы. Простите.

– Григорий Михайлович, я с бухты-барахты короткости сам не терплю. Знаю, а сейчас прямо-таки физически чувствую, что и вам она неприятна. Но коли уж так случилось и судьба усадила нас за один столик…

Невразумительное междометие вырвалось у профессора. Виталий заметил это.

– Да, да, конечно, я сам фактически навязался. Ну, это ведь сейчас неважно. Одного я не могу, как бы это сказать, зацепить в вас, почувствовать… То есть понятно, мы все ходим загадками, особенно же сами для себя. Но что-то, опять же про себя особенно, все же понимаем. Яков Друскин, правда, считал, что собственное я – объект вечно ускользающий, до исчезновения. Каждый находит в себе себя уже рефлектирующего: я сам, думающий о себе самом, думающем о себе самом. Впрочем, Друскина-то вы как раз, может быть, и не читали. Опять же это неважно. Я хочу только один вопрос. Он даже не личный, а скорее философский, поэтому ничего страшного. Скажите, вы действительно так устроены, что словно парите над жизнью, будто материя притяжательных отношений для вас вовсе не существует, или только поставили себе в принцип такое моцартианство, воспитали его в себе, отдались служению? По внешнему рисунку это почти одно, но внутренняя ведь разница огромна. Тогда и самолюбие, и ревность, и обида, и вкус к интриге, и пожелание зла – все это есть в вас, только спрятано глубоко, отринуто, чтобы очистить площадку для служения. А простодушие и невнимательность к неким неприглядным человеческим проявлениям лишь условие комфорта. Для служения, для служения, конечно, не для того, чтобы бестрепетно распивать чаи на веранде. Я это без иронии говорю. Настрой души вашей я совсем не ставлю под сомнение. А все же в механизм этот хочется мне проникнуть. Вы меня понимаете?