Наша деревня лежит в глубокой долине. Со всех сторон окружают ее горы, словно каменный оклад над глубоким колодцем. В зимнюю суровую пору только полуденное солнышко чуть пригревает ее. Долгий путь проходит оно, покуда взойдет над горной грядой и сквозь серую мглу уронит несколько хилых лучей. Чем ближе к весне, тем выше оно забирается над стенами гор. Согревает крыши, завалинки и растапливает во дворах снег. Всё заметнее прибывает тепло, пора потихоньку прощаться с зимними работами и готовиться к полю.

Время совсем клонилось к весне, когда на последние посиделки пришли к нам соседки, каждая с богатой куделью. Нам нравились на куделях красные тесемки и разукрашенные костяные или медные петухи. К веретенам были подвешены свинцовые катушки. Когда они кружились по полу, глаз нельзя было от них оторвать. А еще веселей стало, когда промеж жужжавших веретен вбежал котенок и все ладился лапкой схватить одно из них. Насмеялись мы вволю, когда веретено прожужжало у самого его носа и он в испуге кинулся к нам на колени. Но радостней всех мы встречали на посиделках тетку Мацухову — она была всегда весела и умела удивительно ласково разговаривать с кошками.

И в этот вечер мы с нетерпением ждали, когда она начнет. Даже спать идти нам не хотелось, пока она не поиграет с кошками. У нашей старой кошки как раз было четыре котенка. Их всех мы и впустили в горницу. Взъерошив шерстку и подняв хвостики, вбежали они меж веретен. Как только увидела их тетка Мацухова, поймала одного и стала с ним разговаривать. Щелкает его пальцем по носику и расхваливает:

— О-ох, детоньки! Ишь какие усики в струночку, и глазоньки что бусоньки. А лапоньки, чисто бархатные. Откуда только радость такая взялась?

Но тут бархатная лапонька выпустила коготки и впилась в ладонь тетке Мацуховой. Выступила кровь и заполнила желобок под большим пальцем.

— Ну и злодей! — Мацухова погрозила котенку и опустила его на пол. — Как же я теперь прясть буду?

— А все из-за этих малявок, — неприязненно взглянула на нас тетка Петраниха, ерзая на стуле. — Когда мои были такие, об эту пору давно уж десятый сон видели! — Она с укором покосилась на маму и, оперев о колено веретено, стала быстро-быстро наматывать на него пряжу. На коленях у нее переливался почти новый черный сатиновый фартук.

Тетка Порубячиха повела глазом на ее фартук. Все односельчанки опоясывались таким манером только по праздникам, а Петраниха на работу так вырядилась. В последнее время она и дочерей стала наряжать всем на зависть. В костеле они были лучше всех разодеты. И усаживалась с ними Петраниха не иначе, как на господские лавки, чтоб быть у всех на виду. Как-то раз во время богослужения причетник, подойдя к ним, сказал, что крестьянам не положено молиться на господских местах. Петраниха только плечом дернула и продолжала сидеть с дочерьми как ни в чем не бывало. А выходя из костела, она объявила людям, что скоро и она заделается госпожей, да еще поважнее тех, что в замках. По деревне ходила злая молва о Петранях. Поговаривали, что они не только зерном торгуют на золото, но что тетка и за кило муки у бедноты золото требует. Не так давно она сняла сережки у крестницы Шимона Яворки, когда те не расплатились с ней в обещанный срок. Девочка и мать горько плакали, а Петрань, положа руку на Библию, сказал им:

— Око за око, зуб за зуб. Счет дружбу не портит. Принесете деньги — вернем вам сережки.

Мама при нас за это осудила Петраней, сказала, что сердце ее навсегда отвернулось от них. Вспомнила, как дядя Петрань с Библией в руках провожал призывных на войну и как обещал не оставлять в беде ни жен, ни детей.

— Вот они, его посулы! Гребет к себе деньги лопатой, процентщик ненасытный. Все годится, только не годится с чертом водиться. Запомните это, дети.

С тех пор мы часто представляли себе, как Петрани жарятся на адском огне, как они мучаются жаждой и вымаливают хоть каплю воды. Но никто над ними не сжалился, потому как и они на этом свете никого не жалели.

К детям тетка Петраниха относилась сурово. Кроме своих четверых, никого не любила. И нас на посиделках всегда гнала спать — чуточку радости и то ей для нас было жалко.

Не прошло и минуты, она опять за свое:

— О такую-то пору мои дети уж спали! Ну-ка, живо под перины! Из-за них и о деле-то поговорить нельзя.

Липничаниха, измученная и безрадостная женщина, перестала прясть и, посторонившись, пропустила нас к постелям.

В страхе перед Петранихой мы в два счета разделись, и минуту спустя только головы наши выглядывали из-под перин. Но сразу уснуть мы не смогли. Только зажмурились и глубоко дышали, чтоб обмануть прях. Когда тетка Петраниха уверилась, что мы спим, она завела речь о деле. Всякий раз начинала с того, что спрашивала, не пришло ли нам письмо от отца.

— Нет, не пришло, — покачала головой мама и от волнения еще проворней завертела веретеном: вот ведь, она ничего не знает о муже и даже не может удовлетворить Петранихино любопытство.

Почти каждая из женщин высказалась по этому поводу. Своей болтовней они мучили маму. Мне стало больно и даже досадно за нее. Одна только тетка Мацухова одернула женщин — и, как всегда, мягко, спокойно и весело.

— Поговорим-ка лучше о пахоте, трудяги вы мои горемычные, — сказала она, — весна-то уже на дворе, надо бы сошники проверить.

— Так-то так, да и вдову надо утешить, — как бы сочувственно возразила тетка Петраниха и кивнула в сторону мамы. — Как раз нынче мы с моим стариком толковали — помочь бы ей надо. — Она нагнулась прямо к маме: — Говорят, тебе бумага из банка пришла, требуют уплаты процентов от ссуды.

Мама нам ничего не сказала об этой бумаге. Скрыла, чтобы зря нас не тревожить. А Петраниха невольно все и выболтала. Я открыла глаза, подняла голову. Мама казалась растерянной. Сквозь легкую улыбку проступал страх.

Тетка Петраниха еще вкрадчивей продолжала:

— Услыхали мы с моим