гляди, скоро придет весна. Ребятишки торопились вдосталь накататься на санках, да и нам с братиком напоследок хотелось порезвиться в снегу.

Липничановский Яник умудрился улизнуть от своей матери, от радости он скакал и валялся в сугробах, как жеребенок. А потом стал катать на дороге снежный ком. Мы тоже взялись за работу. Особенно отличались порубяковские Терка и Катка, среди нас самые сильные. Ком рос на глазах, в конце концов мы не могли и с места сдвинуть его. Оставили прямо так на обочине дороги, а когда чуть отошли, показался он нам с огромную гору. Как завидят его проезжавшие лошади, пугаются и встают на дыбы.

Гашпар Ливора в этот день возил на санях дрова с лесопилки. Поравнявшись с нашим комом, лошади его неожиданно дернулись в сторону и, вырвав у него из рук вожжи, во весь опор припустились к плетню. Он едва их догнал, лошади чуть было не порезались о заостренные колья.

Он сперва ввел лошадей во двор, велел Ливорихе попридержать вожжи, а сам выскочил обратно на дорогу.

Как шершень, налетел он на нас: орал, злобно хлестал в воздухе плеткой. А когда мы разбежались, кинул вдогонку нам баранью шапку, только не докинул.

— Ах вы озорники негодные, — бесился он, — из-за такой-то ерунды еще в беду попадешь! Мало того, что мужики на войне шею ломают, еще и нам не хватало.

Кому-кому, а не дяде Ливору поминать бы тех, кто пошел воевать, это понимали даже мы, дети. Из-за того, что у него большое хозяйство, его освободили от армии, позволили не служить императору. Пусть себе спокойно хозяйствует. У него было всегда полно батраков, ему не надо было беспокоиться, кто ему обработает землю, как семью прокормить. Его единственному сыну Адамке не приходилось от голода собирать в школе всякие объедки после богатых детей. Напротив, он был среди тех, кто кидал под парту целые ломти хлеба с маслом. Голодные дети только глаза таращили, не могли перемены дождаться, чтобы поднять этот хлеб. Недавно, когда дети стали делить меж собой его хлеб, он вырвал у них ломоть, бросил на пол и давай ногами топтать. Милан Осадский — так дома рассказывала маме Бетка — схватил его за шиворот и, прижав к стенке, проучил как следует своей детской, но уже мозолистой рукой.

— Ух ты, злое семя, — прошипел Милан, — посмей только дома наябедничать!

Адам не держал языка за зубами, наябедничал, и отец его прибежал к Осадским с палкой.

— Ну и что с того? — развела руками тетка Осадская. — Ты-то сам ведь на всех перекрестках кричишь, что хлеб — дар божий. А по дару-то божьему даже Адамке негоже ногами топтать. А ну-ка посмей только поднять эту палку!

Ливора отступился, глаза тетки Осадской так и метали искры. Покричал, погрозился — дескать, он еще им это припомнит.

С той поры дети еще больше невзлюбили Ливоров, а Ливоры платили им той же монетой. Им все казалось, что дети обижают Адамку. Ливора был бы рад сорвать на них свою злобу. И вот когда лошади его испугались нашего снежного кома, ему представился случай. Только ноги были у детей, что у серны — он даже шапки своей до них не докинул. Все понеслись во всю прыть и уже дома, под родной крышей, отдышались.

Еле переводя дух, разгоряченные, вбежали и мы в кухню, ища защиты у мамы.

Посреди кухни стояло корыто. В нем мокли наволочки и пододеяльники в розовую и голубую полоску, такую знакомую нам. От горячей воды шел пар и тянуло резким запахом щелока.

Как только мы заявились, мама тут же повернулась спиной и для вида вытащила из буфета ложку, а рукой поспешно утерла глаза.

Бетка шепнула нам:

— Утирает слезы.

Этих слов было достаточно. Мы кинулись к маме: неужели она и впрямь втихомолку горюет? Наверное, когда она оставалась одна, в минуту слабости и ее охватывало отчаяние.

Людка, растрепанная, с полотняной сумкой в руке, пристально поглядела на маму и спросила:

— Пятак, верно, обманул нас?

Мама вмиг ожила и, протянув руки, стала ласкать нас. Мы мигом прижались к ней. Она даже не знала, кого обнять первым: ведь нас было четверо.

Она обхватила Юрко руками и присела на лавку. Держать нас, стоя, она уже не могла. Ослабли руки, ноги, обессилело тело. Вот она и присела, чтобы чуть отдохнуть. А мы, когда увидели, что она уже не плачет, от радости бросились к ней. Маленькие были, не понимали, что этим только мучаем ее. Кто знает, о чем она думала, сжимая в объятиях братика? Только вдруг у нее из-под ресниц выкатились две блестящие горошины. Я протянула руку, будто хотела поймать эти хрупкие жемчужинки в ладонь, но братик опередил меня — указательным пальцем он придавил сначала одну, потом другую слезинку и растер их по щекам двумя блестящими полосками. Мама поглядела на него вымученно-веселым взглядом, а у самой глаза были, как темная, глубокая чаща. От старших я слышала, что в глазах человека, как в зеркале, всегда отражается то, что он носит в себе. И мне представилось как-то по-детски неясно, что глаза тогда затягиваются печалью, когда за ними в глубине скрывается горе, которое человек силится сам в себе одолеть. Ведь потому я и побежала к тетке Вероне на Груник, что никак не могла выплакаться после ухода отца. И только там я чуть ожила. Вспомнила я еще, как мне хотелось прижаться к маленькой кукле, чтобы облегчить свою боль. Может быть, и маме нужно с кем-то поделиться? Я прильнула к ней, погладила ее руку. В ответ она ласково посмотрела на меня и сказала чуть веселей, будто и в самом деле ей стало легче:

— А есть будем, дети?

Есть! Тогда это было волшебное слово. Нас никогда не надо было упрашивать, мы вмиг усаживались за стол.

— Сегодня у нас пир горой, — радостно сказала мама, — картошка в сметане. И свежего хлебушка испекла. На этот раз мельник при мне набирал муку в мешок, вот и не смог меня провести. Оттого и хлебушек нынче получился получше.

Она взяла нож и стала отрезать от буханки такие подковки.

Вдруг кто-то завозился