Мысли Кошки снова вернулись к спасенному ею младенцу. Если она все правильно поняла, маленького Павлика, внука врага народа, ничего хорошего у красных не ждет. Уморят как бы случайно, а то и намеренно убьют. То есть отнести его на Красную Линию — тоже не выход.

Кошке было немного жаль и Седого — если бы хоть он остался жив, то придумал бы, наверное, что с ребенком делать. По крайней мере, ему это было небезразлично, раз последние мысли старика были о внуке друга.

И уж совсем невыносимо было думать, что Сергей тоже погиб. Почему ей так больно от одной мысли об этом? Они не успели закончить спор — и вот его уже нет. И теперь ей не с кем поговорить о важных для нее вещах, никто не сможет ее понять…

«Мы не договорили с тобой, ученый. Я хотела узнать, как — тебе и таким, как ты, удается так легко рассуждать обо всем — как будто не умирают каждый день люди у тебя на глазах? Как тебе удается смотреть на все это спокойно? И что ты сказал бы, если б знал, что я натворила? Отвернулся бы от меня с ужасом? Назвал бы убийцей? Или попытался бы понять? Теперь я этого никогда не узнаю. Мне бы так хотелось рассказать тебе правду — чтоб ты все обо мне знал. А с другой стороны, я бы не вынесла, если б ты возненавидел меня после этого. Наверное, лучше было молчать. Но тогда я все время чувствовала бы, что обманываю тебя. Что стараюсь казаться лучше, чем я есть. А я хотела, чтоб ты знал, какая я на самом деле. Почему-то мне важно было, чтоб ты принимал меня такой, какая я есть. Но теперь тебя больше нет, и все это потеряло смысл…»

А вдруг Сергей остался жив? Ведь могло быть и так, что его только ранили? Может быть, он лежит сейчас, истекая кровью, а она сидит тут? Что делать? Но она так измучена, что и шагу ступить не может. К тому же зачем обманывать себя — если бы все было так, то чужака, скорее всего, добили бы. Она ничем не сможет помочь, зато, если сунется туда, погибнет сама. За ее голову на Китай-городе назначена награда, и найдется немало желающих ее получить. Особенно теперь, после убийства Лехи…

Значит, вот так все и кончилось — люди, к которым душа ее потянулась впервые за долгое время, исчезли из ее жизни, едва появившись, и впереди опять одиночество. Только покойников на ее совести прибавилось. И даже если считать, что в смерти спутников нет ее прямой вины, то Леху-то она своими руками убила. Именно из-за этого было невыносимо муторно и гадко, как ни пыталась Кошка себя убедить, что другого выхода у нее не было. Она знала его с детства, и иногда он даже был добр к ней. «Уж лучше бы я сама умерла», — в очередной раз пришла ей в голову тоскливая мысль, и вдруг захотелось впервые в жизни напиться до беспамятства, чтоб ни о чем не думать — и будь, что будет. Так надоели вечные страхи и сомнения!

Она, наверное, так бы и поступила, если бы не одно «но»: Павлик. Если с нею что-то случится, младенец будет обречен. А Кошка с удивлением осознала: почему-то ей безумно важно, чтобы этот совершенно чужой ей младенец остался жив! И вдруг смутно подумалось: может, это надежда для нее искупить хоть что-то? До сих пор Кошка лишь отнимала жизни, и может, ей простится хоть часть грехов, если она спасет невинного ребенка? Раньше ей таких мыслей и в голову не приходило, и Кошка пока не была к ним готова. Сергей — тот бы, наверное, разобрался, а самой ей все это слишком сложно. «Нет уж, пока надо думать лишь о самом простом и необходимом».

Итак, что она имеет? Ребенка удалось временно пристроить, но теперь придется платить Регине. Хотя бы до тех пор, пока не удастся найти для Павлика что-то получше. В рюкзаке Седого еще кое-что осталось, но ведь ей и самой нужно на что-то жить. Хотя…

Кошка достала чек ганзейского банка, расправила на столе и, заслонив рукой от возможных любопытных взглядов, принялась изучать. К ее огорчению выяснилось, что чек был выписан на имя какого-то Ю. С. Кузнецова, и без предъявления паспорта обналичить его нельзя. Паспорта же (даже если Кузнецов — это именно Седой, а не кто-то другой) в рюкзаке не было. А даже если бы и был — она-то не мужчина… Раздосадованная Кошка чуть было не разорвала чек, но потом передумала и убрала в карман.

Значит, надо искать работу. Не сегодня, конечно, — очень уж она устала. А вот завтра с утра стоит попробовать предложить свои услуги — вдруг здесь кто-нибудь ищет проводника? А если даже и нет — все равно отсюда нужно исчезнуть на несколько дней, чтоб все утихло. Возможно, вскоре на станции уже появятся люди с Китай-города — по ее душу. Может, они уже здесь. При мысли об этом Кошка машинально надвинула капюшон на лицо, как будто это могло помочь, и быстро взглянула сначала направо, а потом налево. Кажется, никто ею не интересовался. Зато она увидела поблизости человека в живописной, но потрепанной одежде — кожаной куртке с бахромой и дырявых штанах. Тот пытался настроить старенькую гитару. У них тут, оказывается, еще и музыка! Человек поднял голову и обвел глазами окружающих. Тут же кто-то крикнул ему:

— Спой-ка нам «Ушел наверх и не вернулся»!

Музыкант кивнул, взял несколько нестройных аккордов и запел — голос у него оказался низким и довольно приятным. Кошка уже слышала эту песню. Ее любили многие сталкеры, а особенно — их девушки. Но сейчас она как будто впервые вдумалась в слова. Как же больно — знать, что никогда больше не увидишь близкого человека… Словно в насмешку над ее переживаниями, в «Три потрона» пришла влюбленная парочка и расположилась по соседству. Парень щекотал девушку под подбородком и за ухом, та смеялась. Эта безмятежная картина подействовала на Кошку удручающе.

«Вот живут же люди, радуются новому дню — даже здесь, в подземке. Они не знают, кто я — видят лишь бледное, усталое, осунувшееся существо — то ли женщину, то ли мужчину. И не знают, что за мной тянется кровавый след. А я вот не могу так беспечно смеяться и даже прямо глядеть в глаза другим. Видно, люди все же чувствуют это — они отворачиваются от меня. Никто не заговорит со мной просто так, не пошутит. Больно, но ничего не поделаешь…» Усилием воли она заставила себя распрямить плечи и надменно вскинула голову.

«Они — одной породы, а я — другой. Никто из них не смог бы пройти через то, что пришлось вынести мне, и не сломаться. Я — Кошка. Посмотрим, посмеет ли кто-нибудь почесать за ушком меня?»

Она торопливо встала, чтобы никто не видел, как ей плохо, кинула музыканту патрон и отправилась искать место для ночлега. Можно было заснуть прямо на полу станции, подстелив что-нибудь, как некоторые здесь и делали. Только вот очень ей не хотелось, чтобы всякий, проходящий мимо, глазел на нее спящую. И потом, так ведь можно и вовсе не проснуться, если заявится кто-то с Китай-города. Вернее, ее разбудят ударом ножа. Как в одной из Лехиных песен, где кто-то кого-то будил выстрелом в сердце.

Проситься в палатку к Регине Кошка не стала — младенцы, наверное, будут ночью плакать, а ей хотелось выспаться. Даже если бы дети не шумели, она не смогла бы там заснуть от одного только запаха. «Бедный Павлик, — подумала она, — не очень-то весело начинается твоя жизнь. Но, по крайней мере, ты будешь в тепле и хоть как-то накормлен. Это всяко лучше, чем послужить пищей для крыс в туннеле…»

За пригоршню патронов Кошке удалось получить место в старенькой гостевой палатке, где уже кто-то спал. Она тихонько улеглась на свободный матрас, прикрытый не таким уж грязным байковым одеялом. Как ни странно, сон пришел почти сразу. Кошке снился Царь-Мореход, печатавший гулкие шаги по мертвому Острову, искаженные каменные лица, а потом — Белая Невеста с лицом мертвой Яны. Ожидаемого упрека в ее глазах не было, казалось, она не жалеет, что умерла, но очень хочет о чем-то попросить — и Кошка догадывалась, о чем. Потом она увидела Леху — тот качал головой и грозил ей пальцем, одной рукой держась за живот. Одутловатое лицо его было бледно, одежда промокла от крови…