трамвайные хвосты, – они немало мешали ему. В толпе когда всяк торопится в трамвай, было куда способней удить по карманам. Васька даже вовсе «сошел» с трамвайного дела из-за этих самых неладных хвостов.

Но теперь он вошел в фарт и уже ощущал бережно костяшками пальцев в наружном кармане пальто фраера, небрежно сунутый туда жирный бумажец…

Трамвай быстро втянул в себя весь хвост и с грохотом понесся на Петербургскую сторону.

Недалеко от Введенской фраер подался на переднюю площадку.

Васька уже притулился к намеченному карману.

Левым боком «тормозил» следующего пассажира и в то же время правым – прижимался к фраеру.

Средний и указательный пальцы правой руки уверенно и цепко, как щипцы, придерживали бумажник в кармане фраера.

Каждую минуту Васька мог приподнять руку и бумажник, несомненно, оказался бы в его руках.

Но Васька из любви к ремеслу и для форсу перед самим собою медлил:

«Пущай он сам его оставит мне»!

Все же несмотря на привычность в «деле» руки Васькины на этот раз потели и ослабевали в кисти и в локтях, временами же по его телу судорожно мелькал рой электрических мурашек и особенно когда вагоновожатый ударял вдруг ногой по полу и звонил предостерегающе какому-нибудь зазевавшемуся пешеходу…

Когда фраер опустил ногу на ступеньку, бумажник естественно, без всякого движения Васьки, остался в его цепких пальцах.

Стрелой вылетел Штепсель из вагона и даже не взглянул на прощание на свою жертву.

– «Ну катись колбасой Вась»… – подстегнул сам себя Васька.

Только тогда, когда он завернул за Введенскую, сердце его вдруг заколотилось быстро, веки запрыгали учащенно и по всему телу бешено заплясала самая живая, неотвратимая радость.

– «Вот оно как Васенька. А!.. Ни с какого боку не засыпается Васька Штепсель. Ээх, и как это Серегу Косого угораздило „за конверт и в кружку“ засыпаться, – дурь косая… Тааак Васенька… Этак Васютанька… Таконьки Васюк… Здорово брат… Ээх и Васька же, гвоздь те в спину…»

Васька не шел, а наплясывал что-то бойкое на асфальте.

– «И дурной же этот», – жалеючи подумывал Васька: «как это можно с деньгами да такое обращение иметь, – „нате“, мол, кому не лень, берите их для разводу… – Тут грех упустить-то; не взять – совестно, ведь деньги сами подбиваются… Топор – не голова. У его видать не все дома – порасходовались… Без винтика, пары винтиков не хватает…»

У самой Кронверкской приметил Штепсель синюю вывеску:

– «Денная чайная Петра Иванова Салотопова».

И быстро шмыгнул в нее.

За отдельным столиком в углу, Васька уже вовсе иной на людях, степенно и уверенно вынул бумажник, стараясь щегольнуть им – уж больно фасонистым оказался бумажец.

Тут же стал пересчитывать деньги:

– «Пятидесяточка… сороковочка… это уже триста… порватая пятатка – еще не примут… семьсот девяносто семь… Без трехи восемьсот… Пусть его – трешка ему на трамвайные помины пригодится…»

Кроме семиста девяносто семи рублей, в бумажнике оказалось два трамвайных билета, которых тут же приспособил – приклеил почему-то на стену. Пучок рдяных волос, узорчатый крестик из серебра и какое-то письмо.

Относительно волос Васька постановил показать их Катьке – своей бывшей и подразнить ее – это-де новая подарила.

Крестик Васька приладил к своей цепке на груди, на которой уже болтался один медненький крестик.

Для этого Васька вышел в уборную.

Надевая крест он трижды перекрестился, выдумывая в то же время, как уязвить Катьку:

– «Смотри де какое обожение новая преподносит Ваське Штепселю и крестик от груди передала. Смотри какая, а!»

Письмом занялся только за чайком, к которому потребовал с удачи лимончика и пару слоеных.

Сперва он попросту хотел изорвать письмо, но когда прочитал на конверте странное и несуразное «всем», то залюбопытствовал и вскрыл бережно конверт по клею.

Кровь хлынула к Васькиному лицу и подкатила к самым вискам, когда Васька разобрал первые строки:

«В смерти моей прошу никого не винить».

Дальше он уже с трудом, сбитый неожиданностью и испугом, прочитал: «Разве можно жить среди вас – слепые, жестокие, маленькие людишки.

Жизнь это беспощадная кошмарная мельница, которая все яркое, свежее и сочное мельчит, перемалывает, распиливает в горький едкий порошок будней и пошлости… И этим порошком вы напихиваете ваши пустые, отвислые души, во всем подобные желудкам… Вы – животы сплошные и если есть в вас живые соки, то только лишь желудочные.

Ну вас!

Прощайте с Богом.

Сергей Васильевич ПРОТОКОВ».

Васька чувствовал что-то смутно инстинктом в этих последующих словах посмертной записки фраера, но перечитывать и разбираться в них не стал.

Перед ним ясно восстало бледное лицо фраера, его странные, лихорадочные движения, быстрая, бегущая походка, сутулые плечи и даже мягкая широкополая фетровая шляпа.

Васька почувствовал прилив самых искренних добрых чувств к только что обворованному человеку…

– «Вот те и канитель… Засыпался почище Сереги-Косого. Тот в часть угодил, а я самого себя растревожил здря. Вот неладь какая приключилася! И не придумаешь ничего. И крыть-то нечем. Эээх Васька, Васька – в переплет какой сбился…»

И Штепсель нарасхват впопыхах выхватывал из головы всякую невероять, самые неожиданные предположения, замыслы…

Только когда снова взглянул на письмо заметил и слева на листе напечатанное:

Сергей Васильевич ПРОТОКОВ.

Журналист. Гатчинская, д. 37/39, кв. 7.

Он ясно наконец понял, что ему следует предпринять.

– «Не допущу до смерти убийства: не возьму греха на душу».

Васька Штепсель всегда был против убийства, «брезгал, пренебрегал им», как сам заявлял, когда его зазывали на какое-нибудь «дело с топориком» или другими «аргументами».

Не мог уже сидеть в чайной. Быстро выскочил на улицу и почти бегом пустился на Гатчинскую.

По дороге он чувствовал себя спасителем, ему вдруг припоминалось что-то похожее из того, что видывал как-то в кинематографе «Ампир»…

Сердце билось особым трепетом. Мысли быстро переплетались и казалось готовы были захлестнуть мозг…

– «А вдруг он уже… – „капут“…»

И Васька нагонял шагу.

Особенно представлял Васька весь ужас своей жертвы, так как сам еще совсем недавно выводил точь-в-точь такое же, что было в начале фраерова письма: «в смерти моей прошу никого не винить»… Это было тогда когда его новая Катька передалась жигану – страшному Власу Головастику и вовсе отстранила Штепселя, даже высмеивала его на глазах бесстыжего жигана.

Но дурь эта быстро выветрилась из Васькиной головы, особенно после того, как ему удалось в одном кокаинном деле «взять на хомут» жигана, так, что он вовсе и не знал об этом…

Васька взобрался на третий этаж, нажал кнопку звонка и его вдруг обожгла самая жгучая боязнь:

«А что если этот