засыпает»…

И еще больше стушевался, когда к нему вышла мрачная, видимо чем-то раздраженная барынька и спросила неприветливо:

– Что надо?

Васька напряг все силы, чтобы быть аккуратным в обращении:

– «Простите за выраженье…» путался он: «Извините за нескромный вопрос… Я, могу собственно говоря, так сказать Сергея Васильевича повидать… Одним словом»…

Барынька резко перебила:

– «Он должно быть не примет никого… Прошел к себе, не сказав никому ни слова. Может быть заболел даже. Так что Вы лучше оставьте его в покое».

Но Васька вдруг осмелел:

– «Мне надо его непременно, а не то скверно может приключиться… Да.»

Барынька нерешительно покосилась на него; но все же молча повернулась и пошла к одной из дверей.

Васька раньше барыньки очутился комнате Сергея Васильевича и успел профессионально подметить, как фраер сунул что-то блестящее в стол.

– «Вы…!» – изумленно вскрикнул Сергей Васильевич при виде Штепселя и вдруг громко и нервно расхохотался.

– «Уйди Надя», – сказал он, когда прекратился приступ кашля, вызванный смехом.

Барынька вышла.

Васька недоумевал. Только тут он почувствовал, что вовсе не подготовлен к этой встрече.

– «Что скажу я ему»…

– «Ну сядьте, – будьте гостем», – с некоторой улыбкой заговорил фраер, четко вглядываясь в Васькины глаза.

Васька с краюшка примостился как-то на диване, неловко вынул бумажник и подал его Сергею Васильевичу. Казалось вся его воровская проворность рассыпалась куда-то.

– «Вот Вы уронили… Там и письмо… Конверта ей-Богу не читал», – путал Васька. «Нечаянно знаете… Где остановка Вы выронили…»

– «Эээ, бросьте. Я ведь все знаю. Когда Вы в чайной приглядывались через плечо к бумажнику – было видно. – Ведь против зеркало стояло… А насчет письма. – Откуда же Вы могли знать мой адрес? Но Бог с Вами – дело не в этом… Оставьте деньги у себя – все, все… Да берите же, говорю Вам… Ну нате, на-те же, наконец. Только где же крестик?»

Васька корчился, краснел, озирался, пыхтел, а когда дело дошло до крестика, так вовсе растерялся, взвыл вдруг самым детским беспомощным плачем…

Слезы запрыгали со щек.

Все же он расстегнул ворот рубахи и стал возиться с цепкой и забормотал вместе в плачем:

– «Я этой суке Катьке хотел… ббыыы… Выпи… А вовсе не хотел обирать Вас».

Сергей Васильевич обнял Васькины плечи рукой, перебил его, утешая и подбодряя его, и прокричал восторженно в самое Васькино лицо:

– «Да ты голубчик, и смерть-то мою выкрал… Украл смерть, слышишь! Ведь знаешь, теперь-то я пожалуй и стреляться не стану… Рассеял ты все… По-ни-ма-ешь ты э-тто, а..?»

Действительно фраер вовсе раздумал стреляться, об этом Васька точно знал, так как нередко с тех пор захаживал вечерами к Сергею Васильевичу испить чаек в самом его кабинете.

Песенцы (изд. 2-е)*

Хай-шин-вей. Китайские этюды

Стихи

(1922)

ГРИГОРИЮ ИЛЬИЧУ

СОРОКИНУ

посвящает автор.

К 2-му изданию книги

– стихотворений –

Венедикта Марта

«ПЕСЕНЦЫ»

Венедикт Март – истинный поэт, человек большого таланта.

Душа его всегда поет, напряженно и непрестанно поет, – она вся из песен.

В ней своеобразно сплелись вздохи Востока, упоенного чарами грез, с бурными порывами Скифии, вечно взметенными ввысь.

С. Гусев-Оренбургский

9-го марта 1922 г.

Харбин

Песенцы

Чай-чин-юн – желтолицый китаец

«Песенцы» мне свои напевал,

«Песенцами» он песенки звал.

И мечтою в Чифу улетая,

Тонким голосом долго слова

Он тянул, как ночная сова.

И глаза в узких щелях блистали,

Взгляд их дико тоскливый скучал,

Душу песен я в них замечал.

С Чай-чин-юном навеки расстались:

На чужбине в тоске он зачах,

«Песенцы» что читал я в очах, –

Хай-шин-вей вспоминая, слагаю.

С.-П.-бург

1915 год.

У Фудзядяна

Как мандарин торжественно-спокойно,

Сжимая трубку в теплой рукавице,

Купец-китаец едет на ослице.

За ним с кнутом бежит погонщик стройный

Держась за хвост ослицы утомленной,

Напев твердит сонливо-монотонный.

В его косе вплетен шнурочек белый, –

Знак траура по близком человеке.

Покинул близкий кто-то мир навеки.

Крадутся тени сумерек несмело,

Осенний ветер в травах наклоненных

Творит сухой напев шуршаньем сонным.

Вот фанзы Фудзядяна видны взору.

Спешат седок, погонщик и ослица:

Седок к жене, погонщик – накуриться,

Ослица повалиться у забора.

В курильне

Зорко и пристально взглядом стеклянным

Смотрит курильщик на шкуру тигрицы –

Некогда хищного зверя Амура.

Чтобы отдаться объятиям пьяным,

Женщина с юношей ею прикрылись.

Смотрит курильщик, как движется шкура.

Странны, познавшему опия сладость,

Страсти животные к женщинам низким,

Страсти мрачащие души немудрых.

Тихо в курильне и душно от чада,

Редко шипение лампы при вспышке,

Вздохи… чуть слышится шепот под шкурой.

Тени и блики на желтых циновках.

Дым поднимается темным туманом.

Курят в молчании желтые люди.

Мак, точно маг-чаротворец багровый,

Явь затемняет обманом дурмана,

Чадные грезы тревожит и будит.

С.П.-бург.

1916 г. 4 февр.

247

На Амурском заливе

«Юлит» веслом китаец желтолицый.

Легко скользит широкая шаланда

По тихой глади синих вод залива.

Пред ним Востока Дальнего столица –

Владивосток за дымкою тумана.

На склонах гор застыл он горделиво.

Как всплески под кормою монотонно

Поет тягуче за веслом китаец

Про Хай-шин-вей – «трепангов град великий».

Над ним в далях небес светлозеленых

Полоски алые в томленьи тают

И звезды робко открывают лики.

Мой гипсовый череп

За лишний полтинник

Какой-то китаец

Заставил смеяться

Мой гипсовый череп.

И вечно смеется

Застынувшим смехом

Беззвучно, без дрожи

Мой гипсовый череп.

Средь мертвого хлама

Недвижных вещей

Один лишь смеется

Мой гипсовый череп.