в лесу“, так как она содержала информацию, которая могла изменить „норвежскую историю“».

Саша встала, прислонилась к стене тесной комнатушки. «Представители норвежской общественности и собственной семьи пациентки»?

В семье Фалк часто случается одно и то же.

Она опять села, стала читать дальше. Психиатры Блакстада явно проделали основательную работу. Бутеншён связывался с неким доктором Шульцем на Лофотенах, «коль скоро история наблюдений за пациенткой в детстве дополняет клиническую картину».

Черт, этой истории тут нет, надо копнуть поглубже.

Вера была буйной пациенткой, особенно первый год. В октябре 1970-го медперсонал – «ссылаясь на форс-мажор» – неоднократно прибегал к «механическим средствам принуждения». Она не раз пыталась покончить с собой, в частности устроив зимой 1971 года голодовку. Ну, а 27 июля того же года произошел вопиющий инцидент, когда «пациентка соорудила из блузки затяжную петлю, натерла пол мылом и попыталась удавиться, повесившись на дверной ручке. Попытку пресекла дежурная сестра».

Саша сидела в подвале того же здания, 45 лет спустя. Ее сковала клаустрофобия, будто смирительная рубашка, она бросилась к двери – вдруг ее заперли тут, как в изоляторе! – рванула ручку.

Дверь открылась, подвальная пыль плясала в светлой щелке. Подвал был пуст, единственный звук – гул вентилятора.

Саша замерла, перевела дух, чувствуя на губах соленый вкус слез. Она плакала над трагической историей Веры? И одновременно от горечи и злости на то, что ее обманули, держали в неведении, на тех, кто словом ни о чем не обмолвился, и на себя самое, оттого что никогда не спрашивала.

Она стояла, прислонясь к стене.

– Ты не бабушка, – вслух сказала она себе, – ты архивариус и директор музея САГА.

Это помогло. Успокоившись, она вернулась к столу. Мало-помалу драматизм и напряженность в записях пошли на убыль. В конце зимы 1972 года ситуация настолько стабилизировалась, что Вере разрешили совершать продолжительные прогулки в парке лечебницы.

Бессменный лечащий врач, психиатр Бутеншён, хвалил Веру. «Наблюдая пациентку более двух лет, – гласила последняя его запись от 6 июня 1972 года, – мы можем констатировать, что ситуация стабилизировалась, особенно в плане буйного поведения и суицидальных тенденций, каковые в значительной степени исчезли».

Одновременно он как бы предостерегал: «Тем не менее я решительно считаю, что мы не раскрыли изначальных причин мегаломании и навязчивых ложных представлений, какими пациентка страдала и страдает. Этот вопрос вполне может возыметь важное значение при рассмотрении дела пациентки в Опекунском совете. Ибо его обязательно зададут семейному адвокату Августу Греве-мл.».

Саша прочитала достаточно. Закрыла папку, поблагодарила в регистратуре за помощь и вернулась к своей моторке.

Опекунский совет, думала она, какой ужас, пережиток другого времени, эпохи принудительной стерилизации и лоботомии.

– Что делать дальше? – спросила она себя, направляя лодку по холодному фьорду, и, когда на горизонте завиднелась башня Редерхёугена, уже знала ответ: время для разговора с отцом еще не пришло. А вот Сири Греве была дочерью адвоката, который от имени семьи вел дело об опеке. Если кому что-нибудь об этом и известно, то как раз Сири, ведь она знает почти все.

Саша пришвартовала лодку и пошла в главный дом.

Глава 14. La séduction

В сон вторгся звонок. Джонни открыл глаза и сел. Он заснул на диване. На столике среди бутылок лимонада и формочек для льда, бумажных рулонов и мягких комков гашиша стояли полупустые коробки из тайской забегаловки. Лажанулся он. Самочувствие после травки хуже, чем с перепою. Не головная боль, а тяжесть, одурь, будто проснулся после наркоза.

Новый звонок. Смутными обрывками вернулась память о загуле последних дней. Дилер в подворотне во Фреденсборге, шумный караоке-бар на Тронхеймсвей, стрип-клуб за Ратушей. Где все началось? Вот это он помнит. Началось все в Старой Ложе.

Третий звонок. Джонни подошел к домофону. Несколькими этажами ниже грохнула дверь.

– Кто там? – Джонни стоял возле двери.

– Открывай, это я.

Голос Х.К., по обыкновению узнаваемый, звучный баритон с медлительной музыкальной интонацией таксиста из восточного Осло, смешанный с чем-то утонченным,    как и сам его обладатель.

Джонни открыл. С той поры, когда Х.К. был начальником Отдела, он набрал килограммов десять, и ему это было к лицу, ухоженная седая бородка контрастировала с цветом кожи, которая от жизни на пенсии стала здоровой и румяной. Лишь глубоко посаженные, серо-голубые волчьи глаза остались те же.

Они обнялись.

– Хорошо выглядишь, – сказал Х.К.

– Держусь. А ты с каждым разом все молодеешь.

Пожилой мужчина добродушно улыбнулся.

– Живу пенсионером. Как только уходишь из Отдела, чувствуешь себя моложе. А у тех, кто на активной службе, счет жизни идет на века. Скоро станем ровесниками, Джонни.

Джонни тоже слегка усмехнулся.

Рядом с Х.К. стоял краснощекий здоровяк, которого он хорошо знал.

– Гротле! – Он крепко обнял старого напарника.

– Ну и видок у тебя, Джонни, – пробасил этот уроженец Западной Норвегии, железной хваткой держа его за плечи. Джонни заметил, что коллега постарел и осунулся, – ему уже за пятьдесят, лицо обветренное, грива на голове взъерошена, как обычно бывает у начинающих лысеть. Буйная борода, рыжая с проседью, стала короче, чем в Афганистане, где шептались, что Гротле уже только благодаря росту и широченной спине вполне мог бы стать губернатором Фарьяба[35]. Если афганцы что и уважали, так это физическую силу, а этот норвежец был могуч, как белый медведь. По военной специальности он был водолаз по обезвреживанию мин, один из лучших в стране, и в свое время ребята из Отдела шутили, что у Гротле перепонки между пальцами.

– Господи, как же я рад тебя видеть, Джонни, – сказал Гротле. – Думал, тебе каюк.

– По-прежнему живешь в доме на воде? – спросил Джонни.

– Бываю на суше не больше, чем необходимо, – отозвался тот и подмигнул. – Но когда Х.К. рассказал, что ты вернулся и с тобой дело плохо, поехал с ним.

– Подождите за дверью, – смущенно сказал Джонни, – я малость приберу.

Они будто не слышали – взяли и вошли в квартиру. Х.К. бросил взгляд на стол, на Гротле, потом на Джонни.

– Вот оно как. Понятно.

Он смотрел на Джонни взглядом огорченного отца, который обнаружил, что после детской, так сказать, вечеринки в доме полный кавардак.

– Надо маленько навести тут порядок, Джонни. Не возражаешь?

Джонни секунду-другую помялся. Потом нехотя кивнул.

Они отмыли всю квартиру, проветрили, пропылесосили, отдраили кухню и ванную, после чего Гротле демонстративно собрался побросать гашиш в туалет.

– Погоди, – запротестовал Джонни. – Пусть будет, чем плохо?

– Куда лучше от него отделаться, – сказал Гротле и смыл гашиш в унитаз.

Закончив уборку, все трое расположились на кухне, разлили по чашкам горячий кофе.