После ранения, полученного Михаилом под Лейпцигом, его дядя – действительный статский советник Вольский – усиленно хлопотал в Министерстве иностранных дел, добывая для племянника перевод на дипломатическую службу. Пока же Михаил считался военным советником при российской делегации на конгрессе и помогал Вольскому, занятому в переговорах. Самому Николаю Александровичу отвели большую и красивую комнату рядом с покоями графа Нессельроде – главного помощника государя на этом конгрессе. Дядя приглашал Михаила пожить вместе с собой, но Печерскому не хотелось стеснять старика, да и самому грех было отказываться от свободной жизни.

Михаил только что вернулся из оперы, где слушал «Волшебную флейту». Музыка разбередила ему душу и, против воли, мысли, как всегда в последнее время, проторили дорожку в тот памятный день, когда на маскараде в английском поместье он встретил странную девушку, предсказавшую ему судьбу, а потом разделившую с ним постель. Печерский помнил каждый жест, каждое слово, даже звуки и запахи постоянно всплывали в памяти. Но от этого легче не становилось. «Цыганка» была права в своем предсказании: он полюбил женщину – и тут же её потерял.

То, что он любит, Михаил понял уже давно. Однажды, за бутылкой хорошего французского коньяка, который во дворце можно было получить совершенно свободно, граф спросил себя, почему вновь и вновь вспоминает эти глаза цвета бренди и седые, как лунь, волосы. От одного лишь воспоминания о юном теле милой «цыганки», поднималась волна желания. И ответ пришёл сам собой: это – любовь.

Сегодня Моцарт вновь оживил воспоминания. Это становилось уже невыносимым. Любить и быть обречённым на безответность!.. Тоска сдавила холодной лапой сердце. Зачем так жить?! На этот вопрос у Михаила ответа не было, и это пугало его больше всего.

Граф подошёл к окну. Из бутылки, спрятанной от нескромных взглядов за занавеской, он налил себе стакан коньяку, сделал добрый глоток и задумался. Со своей жизнью нужно что-то делать! Но что?..

Легкий стук в дверь отвлёк Печерского. Он пригласил посетителя войти. Дверь деликатно приоткрылась, и Иван Михеевич – старый и особо доверенный дядин слуга – подобострастно согнувшись, просунул в образовавшуюся щель голову.

– Ваше сиятельство, извольте пожаловать к дядюшке, – сладко улыбаясь, пригласил он. – Николай Александрович велел как можно быстрее вас привести.

– Что-то случилось? – удивился Михаил. Приглашение было неожиданным, ведь они с дядей сегодня уже виделись.

– Не могу знать, ваше сиятельство, Николай Александрович вам сами скажут, зачем звали-с, – отнекивался старый слуга.

По хитрому прищуру его глаз Михаил ясно видел, что всё-то верный пёс знает, только раз говорить не велено, то он и будет молчать, как кремень.

– Ну, что ж, пойдём, – решил Печерский и отправился вслед за посланцем.

Идти пришлось долго: огромный дворец сводил с ума многочисленными переходами, коридорами и лестницами. Наконец Иван Михеевич деликатно стукнул в дверь комнаты действительного статского советника Вольского и отступил в сторону, пропуская вперёд графа.

– Добрый вечер, дядя. Звали? – спросил Михаил.

Николай Александрович сидел в тёмном резном кресле с высокой спинкой. Он не поднялся, а лишь махнул рукой, пригласив племянника сесть рядом. Старый дипломат катал в ладонях пузатый бокал, судя по запаху, с коньяком. Это безмерно удивило Михаила. Дядя пил мало, обычно лишь шампанское на дипломатических приёмах и то – самое большее пару бокалов за вечер.

– Садись, Мишель, – предложил Николай Александрович, как-то виновато глядя на племянника. – Выпей со мной, повод у нас с тобой сегодня горький.

– Что же случилось?

– Письмо я получил из Петербурга, что батюшка твой скончался, – печально сказал Вольский.

Он плеснул коньяка в пустой бокал, стоявший на подносе рядом с бутылкой, и протянул его Михаилу.

– Я понимаю, что ты отца почти не знал, но покойный Пётр Гаврилович был неплохим человеком, просто не всегда мог противостоять собственным слабостям. Перед моим отъездом в Вену он попросил о встрече. Батюшка твой был уже тяжко болен и понимал, что больше не встанет. Он назначил меня своим душеприказчиком, при мне же подписал своё завещание и ещё одну бумагу. Они хранятся в моем кабинете в Петербурге и ждут своего часа. Мы с Пётром Гавриловичем договорились, что в случае его смерти мне отправят с курьером сообщение. И вот сегодня этот курьер прибыл, привёз письмо и перстень, переданный тебе отцом.

Михаил замер, пытаясь понять, что же он чувствует. Горе? Нет… Да и откуда бы ему взяться, если сын видел отца лишь несколько раз в своей жизни. А оплакивать незнакомого человека, право, было бы странно. Возникло лишь чувство горького разочарования. Михаил так и не успел узнать отца, понять его, да просто полюбить. А теперь этого уже никогда не случится.

Дядя вложил ему в руку перстень с гербом Печерских и попросил:

– Мишель, ты выпей, тебе легче станет. Нам об очень важных вещах поговорить нужно.

Михаил послушался, сделал большой глоток, и бархатный огонь скользнул по горлу, оставив тёплое послевкусие. Вторым глотком граф допил бокал до дна и глянул на дядю, ожидая продолжения разговора. Вольский заговорил:

– Мишель, отец оставил тебе всё своё имущество, и я обязан проследить, чтобы твоя мачеха Саломея и её сын Иван не получили ничего. Это было основным требованием твоего покойного отца. Вместе с завещанием он оставил мне ещё один заверенный по всей форме документ. Там Пётр Гаврилович утверждает, что никогда не имел со своей третьей женой супружеских отношений – консуммации их брака так и не произошло, а молодой человек, которого твоя мачеха выдаёт за сына графа Печерского, таковым не является.

– Не могу сказать, что не подозревал об этом. Я прекрасно помню горца Косту, жившего в нашем имении зимой, а летом уезжавшего на Кавказ. Ни для меня, ни для Серафима его отношения с Саломеей не были тайной. Но по большому счету, для меня Вано – просто брат Серафима, ну а того, как вы знаете, я очень люблю.

– Я знаю, что и Серафим тебя любит, но это совсем другой разговор. Давай вернёмся к завещанию твоего отца. Пётр Гаврилович взял с меня слово, что после его смерти ноги Саломеи в имении больше не будет. Я пообещал – иначе старик не ушел бы с миром, но если ты, получив наследство, просто выгонишь мачеху и молодого человека, который официально считается твоим братом, то в свете этого могут не понять, а объяснять причины неприлично.

Николаю Александровичу смертельно не хотелось вдаваться в подробности скандальной третьей женитьбы покойного графа, и он с виртуозным дипломатическим мастерством вывернул разговор в деловое русло:

– Я перед отъездом проверил, что приносит Пересветово. Так вот, выяснилось, что доходы с этого имения упали за последние годы в несколько раз. Я послал Ивана Михеевича потихоньку поговорить с тамошним управляющим. Мерзавец во всём сознался. Сказал, что Саломея запугала его до такой степени, что он отдает ей деньги от продажи урожаев. Управляющий даже насплетничал, какое имущество твоя мачеха прикупила на украденные с Пересветова доходы. У неё теперь есть два каменных дома в Ярославле, небольшое имение в шестьдесят душ в соседнем уезде и, самое главное, недостроенная фабрика, а для той уже завезены из Англии новейшие прядильные машины. Правда, с фабрикой дела плохи: ею взялся управлять Вано, что неминуемо приведёт к краху. Но это – их дело. Я предлагаю тебе отправить Саломею с сыном в купленное ею на украденные деньги имение, а после забыть о существовании этой родни.