Осипов постился и молился, готовясь к своему подвигу. Затем, причастившись в Успенском соборе Святых Тайн, он пришел ко дворцу. Пользуясь своим достаточно высоким положением по службе, дьяк свободно миновал дворцовую стражу и, будто с каким-то делом, попросил впустить его в обеденную палату.

За столом смеялись, возглашали тосты в честь государя и его молодой супруги. Здесь сидели вперемежку русские князья и бояре, польские паны и немецкие военные, приглашенные к обеду.

Осипов дошел до места, где сидел Лжедимитрий с женой Мариной и ее шляхтянками. Тут же находились Басманов, Сутупов, новоявленный канцлер Самозванца и прочие представители новой и старой знати. Остановившись, Осипов глядел в упор на царя, не кланялся и ничего не произносил.

– Кто этот человек? – спросил «царь», обратив внимание на сухощавого, бледного дьяка в добротном кафтане и высокой суконной шапке, которую тот не думал снимать перед ним. – Что ему нужно?

– Я усердный дьяк Судного приказа Тимофей Осипов. – сказал пришедший к царскому столу. – Наведя всяческие мне доступные справки и грамоты, пришел к тебе, непотребный человече, чтобы прилюдно на глазах Боярской думы и всех придворных и челядинцев тебе сказать… Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но раб греха и еретик.

Осипов замолчал и продолжал стоять неподвижно вперив в лицо Самозванца негодующий и одновременно помертвелый от ужаса взгляд. Никто к нему не приближался, выжидая приказаний «царя».

– Все это вздор, – довольно спокойно сказал «Димитрий Иванович», который попривык за последнее время к всякого рода обвинениям, как письменным, так и личным. Они уже порядком надоели ему. – Обвинение сего дьяка есть оскорбление помазанника Божьего, государя всея Руси. По сему он подлежит законному наказанию. Но я наказаний не назначаю. Есть сенат, он же является Боярскою думой. Она и решит, какое наказание назначить.

– Взять его, – приказал жестким голосом Петр Басманов. – Отвести в пытошную, на дыбу его. И после допроса с пристрастием казнить, как преступника перед государем нашим.

Стрельцы выволокли дьяка Осипова из обеденного зала, и веселое пиршество продолжалось.

В продолжение обеда, при изрядном поглощении всяких яств и вина, «государь» стал возбужденно оспоривать князя Василия Шуйского по поводу употребления в пост мясных кушаний. Шуйский очень хитро и вежливо приводил места из церковных установлений о невозможности нарушения поста, являвшегося грехом крайне тяжелым и недопустимым для православного. К князю присоединился думный дворянин Татищев, сильно опьяневший, а по натуре строптивый и склонный к буйству. Глаза Татищева налились кровью от хмеля и злобы.

– Да ты, нажившись среди латинян, поляков и немецкой породы, уж давно привык и в пост жрать все подряд, как свиньи… для которых нету ни Бога, ни церковного устава. Помнится, в четверг на шестой недели Великого поста, твои холопы подали на стол жареную телятину, и ты, и жена твоя, и прочие оголтевшие грешники – все жрали, потеряв совесть… – и Татищев добавил еще несколько выражений, допустимых разве среди пьяниц в кружале.

Свободный обычно в обращении с приближенными людьми, Лжедимитрий на этот раз пришел в негодование.

– Ах ты, сквернословец, раб неверный! – увидев отвращение и испуг на лице Марины, закричал он. – Как ты посмел грязным языком своим разговаривать с помазанником и царицей мерзкими словами! Вон из-за стола моего и из дворца! Эй, взять его и скинуть с крыльца! Завтра же поедет он на простой телеге в ссылку… В Вятке малость поумнеет и наберется смирения.

Рынды схватили и, лупя ногами и кулаками, потащили упирающегося с руганью Татищева к выходу. Там его перехватили стрельцы. Скоро его приволокли к Фроловским воротам. А слуги князя Василия Голицына посадили Татищева бережно в колымагу и увезли. Долго еще слышно было, как думный дворянин бранится и грозит кому-то страшными проклятиями.

И тогда оставшегося за царским столом Петра Басманова опутал невидимо лукавый, хвостатый бес. Басманов стал заступаться за Татищева. С несвойственной ему мягкостью в голосе просил государя простить незадачливого бражника.

– Уж отпусти его вину, государь, – убеждал Басманов Самозванца. – Завтра же приползет милости у тебя вымаливать за болтливый язык свой, пьяный и глупый. Прости в последний раз, он человек верный.

Басманов, как околдованный, не отставал от «царя», рассердившегося не на шутку. И допросился себе на погибель.

– Ладно, Бог с ним, – согласился наконец Лжедимитрий. – Пусть в Москве остается, поганец.

Тем временем боярский заговор окреп.

Все Шуйские, Голицыны – оба брата, Татищев, Куракин, еще кое-кто из дворян, близких княжеским семействам, и богатые купцы Мыльниковы. У них чаще всего и собирались заговорщики, чтобы меньше привлекать внимание ищеек Басманова.

Через княжеских челядинцев, холопов подбирали людей недовольных новшествами, обиженных поляками, испуганных слухами об отмене православия и насаждении на Руси латинства. Последнее особенно волновало и возмущало многих, как в Москве, так и в других ближних городах. За веру люди готовы были сражаться, не щадя жизней, и если в распространении латинства виноватым казался царь, то и царь такой должен быть с престола смещен. Все так или иначе разочарованные в «хорошем», «добром» Димитрии Ивановиче, по призыву полномочных посланцев от княжеской верхушки хотели поддержать низвержение «расстриги». По набату, о котором заранее их обещали предупредить, явиться им следовало на Красную площадь с родственниками мужского пола и, по возможности, вооруженными.

Остальные москвитяне к таким событиям не готовились, к государю Димитрию Ивановичу по-прежнему относились с приязнью, некоторые даже с любовью, хотя польскими безобразиями, конечно, казались раздраженными. А слухи о том, что царь разрешил возведение костёлов в Москве, приводили в боевое состояние почти всех.

В кругу князей и думных бояр, задумавших отнять престол у Самозванца, еще до его свадьбы все было улажено. Прежде всего следовало убить «расстригу» и тех, кто искренне ему близок. Условившись со знатью и постепенно подбирая сочувствующих из народа, Шуйский решил привлечь на свою сторону восемнадцатитысячное войско новгородцев и псковичей, стоявшее под Москвой и предназначенное для будущего похода на Крым.

Василий Шуйский пригласил верхушку новгородцев и псковичей накануне решительных действий. Пришли три сотника и шесть пятидесятников из полков, готовых по их призыву сражаться.

– Народ-то бурлит на улицах, – сказал князь Иван Куракин. – Самое время начинать.

– Вчера ночью окружили подворье польского князя Вишневецкого. Говорят, черного люда до четырех тысяч набежало. Многие с топорами, вилами, сулицами. Жгли факелы. – Это довольным голосом доложил Василий Голицын. – Драка шла жаркая. Поляки еле отбились, применив мушкеты. Есть убитые, – добавил он угрюмо. – Большинство православных жизни лишились.