в самом разгаре спектакля, чем портила все выступление.

Например, если она видела на сцене свой стакан, она кричала:

— Гюльсум… Ты и тут успела? Если этот стакан разобьется, так и знай, я сверну тебе голову… — или рвалась на сцену, вопя: — Я ей покажу!

А если актеры собирались играть сцену с убийством, она говорила:

— Дети, вы ведь можете пораниться… И зачем вы так стремитесь убить человека? Лучше спойте об этом какую-нибудь красивую тюркю…

Словом, она создавала проблемы.

Но основная причина, по которой дети не желали, чтобы бабушка присутствовала на представлении, крылась не в этом. Гюльсум стеснялась играть перед ханым-эфенди.

Как назло, бабушка почему-то захотела непременно присутствовать на этом грандиозном представлении и села в заднем ряду вместе с кормилицей с карамусала.

В тот день оркестр был довольно разнообразным. В доме напротив у повивальной бабки жила девушка на выданье, которая умела красиво играть на уде. Дети называли ее «Сестрица Зехра». Они уговорили ее, и в тот день она согласилась сыграть на спектакле.

Зрительный зал был полон, однако занавес все никак не поднимался. Дети никак не могли договориться. Наконец, один из них вышел к зрителям.

— Бабушка, Гюльсум не хочет выходить на сцену, потому что ты здесь! — закричал он.

То, что ее выгоняют из зала по прихоти Гюльсум, почему-то очень сильно задело ханым-эфенди. Она жестко произнесла:

— Я не потерплю такой грубости… Если сейчас я подойду к Гюльсум, то накажу ее. Дитя мое, что это такое, ради Аллаха?

Как бы там ни было, через некоторое время занавес поднялся. Гюльсум нарядилась в костюм Ибиша[37]. На ней был вывернутый наизнанку старый жилет няньки, на голове красовалась засаленная феска, доходящая ей как раз до ушей. Ей нарисовали черные брови, раскрасили нос и фиолетовыми чернилами навели усы. Поскольку незадолго до спектакля девочка плакала, все краски смешались.

Она услышала, как на заднем ряду кормилица с Карамусала сказала:

— Ах, мама моя… Как же она перепачкалась!

Видя, что все глаза устремлены на нее, Гюльсум остановилась посреди сцены. Она понимала, что ей надо что-то говорить, улыбаться, но у нее никак не получалось, и она молча стояла. В конце концов девочка вообще отвернулась от зрителей.

Из-за кулис слышались голоса других актеров.

— Да не стой ты, как ишак… Расскажи-ка что-нибудь смешное! — кричали они ей, дабы подбодрить.

Увидев, что от Гюльсум толку не будет, другие дети высыпали на сцену кто в чем: один с бородой, вырезанной из матраса няньки, другой в наряде девушки, надев на себя старую мамину блузку с укороченными рукавами. Игра вроде бы пошла на лад. Но дети обступали Гюльсум, которая так и стояла на сцене, не в силах произнести хоть слово, все более плотным кольцом. С разных сторон она слышала:

— Дурочка, делай же хоть что-нибудь…

Гюльсум, которая не умела отличить смешное от пошлого, наконец оживилась.

Актеры спрашивали ее:

— Ибиш, который час?

Гюльсум, стараясь придумать что-то смешное, отвечала:

— Ты что, ослеп? У нас всего одни часы.

Если говорилось, что звонят в дверь, девочка, немного подумав, возражала:

— Вы дураки, идиоты, скоты, разве можно звонить в главную дверь?

Даже если подобные грубости и были частью спектакля, то детям все равно не разрешали их произносить. Хозяйка дома начала возмущаться:

— Невоспитанный медведь… Вы только посмотрите, разве есть в этом создании хоть капля человеческого ума?

Если так пойдет и дальше, она решила непременно вмешаться в игру. Однако шутка кормилицы с карамусала распространилась среди окружающих, вызвав всеобщее веселье. Она сказала тихо, но так, чтобы все слышали:

— Если театр в Диреклерарасы называется «Театр Лысого Хасана», то наш должен называться «Театр Слепой Гюльсум».

Ханым-эфенди, хлопая себя по коленям, смеялась до слез:

— Ай да чертовка! Смотри сама не ослепни!

Шутка передавалась из уст в уста и в конце концов вызвала громкий хохот в зрительном зале.

Актеры, приняв этот смех на свой счет, раззадорились еще больше.

Немного погодя с Гюльсум вновь случился конфуз. Актеры спросили Ибиша:

— Стол уже накрыт? Что у нас на обед?

Девочка долго думала и в итоге выдала невероятно остроумный, по ее мнению, ответ:

— Я приготовил превосходный суп из мух и голубцы из мышей.

Если прежние гадкие слова еще сходили ей с рук, то эти и впрямь невозможно было вытерпеть. В зрительном зале раздались негодующие крики, изнеженные барышни начали кривиться и издавать такие звуки, словно их сейчас вырвет.

— Ой, не могу, тошнит, — сказала Сенийе-ханым и убежала. Вернулась она только к началу второго акта.

Во втором акте были песни и танцы. Если в первом акте Гюльсум играла Ибиша, то во втором она перевоплотилась в Перуз-ханым.

На девочке было платье шансонье с глубоким декольте, сделанное из бледно-желтой марли, а на ногах красовались старые блестящие туфли, которые выбросила Сенийе-ханым.

Чернильные пятна, оставшиеся от нарисованных усов Гюльсум, полностью смыть не удалось. Эти пятна немного закрасили красным, поэтому лоб, щеки и подбородок казались усеянными оспинами величиной с чечевичное зерно. Как бы там ни было, но Гюльсум снова опозорилась.

Звенели колокольчики, бубны, барабаны, соседская девушка играла на уде, а Гюльсум, жестикулируя, пела песню:

— Груша на ветке качается, девушка на сцене выступает,

Я сгорел из-за тебя, любимая, любимая!

Я тебя любил, любимая, любимая!

На этот раз дети снова не выдержали и закричали ей из-за кулис:

— Дуреха, танцуй танец живота…

Когда зрители заметили, что вот уже второй акт уд играет в одной тональности, а Гюльсум совершенно не в такт что-то поет, зал снова взорвался от смеха.

Кормилица с Карамусала наконец поняла, что это за маскарад. Она ритмично хлопала в ладоши и корчилась от смеха:

— Долгих лет тебе, дочь моя… живи, не умирай…

Впрочем, хозяйка дома уже не могла смеяться, а только злорадно ухмылялась, заламывая руки и притопывая ногами.

Барышни закрывали лицо руками:

— О Аллах, как она действует на нервы… как она опостылела… мне теперь противна эта девчонка. Я больше не смогу смотреть на нее. — Впрочем, несмотря ни на что, приемыш здорово повеселился вместе со своими братьями, и тот день прошел замечательно.

* * *

Однако делу — время, а потехе — час, человек не должен веселиться все время!

С тех пор, если Гюльсум допускала какую-нибудь оплошность или шалила, хозяйка дома начинала припоминать ей тот спектакль:

— Тебе бы все играть, а как возьмешь веник да подметешь вон в той комнате, так все перевернешь вверх дном!

Или:

— Ты только и знаешь, что