Николай Борисыч, – ответил Шагин и принялся стягивать сапоги. Сухих портянок с собой нет, но хоть эти выжать. Искривленный мир возвращался помалу в привычные рамки. – Поменьше бы вы на болота ходили, а то ведь место своеобразное, сами знаете. Люди гибнут. Степан, сын Ковтуна тоже, говорят…

– И Степан, и до него. – Снова эта улыбка, слегка безумная. – Мне бы думать о том, что в цугундер скоро посадят, а я вот, сами видите. Топиться не буду, ночую дома, но уж днем, когда время есть… не обессудьте, гражданин капитан.

Закурил Шагин позже, в седле. Не хотелось это делать рядом с Затолокиным – и сидеть-то не хотелось рядом, чтобы не заразиться дурковатой странностью. Выехал из леса, осмотрел еще раз штанины и сапоги. Непорядок полнейший, придется застирывать. Осеннее солнце взялось наконец припекать, даже в мокрой одежде стало не холодно. Тронул пятками конские бока, но Гнедыш вдруг уперся, захрапел, аж попятился.

– Мирной дороги тебе, путник! – услышал Василий девичий голос, от которого внутри зажглось непонятное. Теплое, как огонь в печи, и пугающее, как лесной пожар. Приструнил коня, взглянул на ту, что вышла из осеннего разнотравья. Невысокая, ладная, волосы распущены по плечам – не русые, как показалось издали, а черные, вьющиеся. Простое крестьянское платье, без вышивки даже, суконный жилет с меховой оторочкой.

– Молодой еще, капитань, – сказала, умягчив его звание, то ли ласково, то ли насмешливо. Разбирается в звездочках, хоть и деревенская. – Не ходи, капитань, на Дуняшкину твань. Кого забирает – назад не пускает!

– Ух ты, какие мы! – ответил Шагин с хрипотцой и сам на себя разозлился. Мальчуган смущенный, глядите-ка! Спрыгнул с коня, оказавшись на полголовы выше девушки. – Ганна, если не ошибаюсь?

– Не ошибаешься, востроглазый. Ведьмино семя, волчок в овечьей шкуре. Хочешь знать, куда лейтенант ваш подевался?

Василий шагнул вперед текучим движением, оказался вплотную, но Ганна не отступила. Стояла, почти прижимаясь горячей грудью сквозь платье, глаза смеялись – прохладные, светлые, будто с другого лица совсем. Провела по его гимнастерке пальцем, острым перламутровым ноготком, ткань еле слышно скрипнула.

– Ну! Говори!

– Не пугай, капитань, меня испугом не взять, а силою брали уже. Знаешь дом у околицы, за старым дубом? Приходи, как стемнеет, завтра. Там и узнаешь все.

Отстранилась гибко, не хуже его самого, пошла. Можно догнать и «выпотрошить» – у Шагина матерые диверсанты, бывало, за пять минут ломались. Имел к ним подход. Потому и понял чутьем, что здесь не получится. Запрыгнул в седло, понюхал рукав гимнастерки. Показалось, или терпкий травяной дух прилип к нему намертво?

Ее запах.

* * *

Нужный дом оглядел сразу же, как вернулся в деревню. Старый, просевший по самые окна, здесь бы не девушке жить, а убогому бобылю. Дверь подперта веником, по деревенской традиции, но Шагин входить и не собирался – лишнее пока. Отметил, что на подворье ни птицы, ни даже кошек с собаками, пригляделся к пыли на крыльце и к земле у калитки. Дождей уже с неделю не было, лужа засохла, но успела принять и сохранить след подошвы. Знакомый след: набойка на носке, как у немецких офицерских сапог, справа вдавлен заметно сильнее, гвоздя в подметке не хватает. На тропе возле Дунькиной твани остался такой же.

Деревня глядела из окон и темных дверных проемов, наружу не лезла, будто боялась. Будто не свой командир-освободитель приехал, а кто-то из тех, в мышино-сером «фельдграу», с непонятной гавкающей речью. Возле колодца замер мальчишка лет пяти – так испугался, что бежать не смог. Шагин поискал в кармане, вынул осколок сахара, поморщился – грязь сплошная после давешнего купания.

– Гляжу, народ здесь совсем одичал при оккупации, – сказал он уже на ковтуновском подворье. – Сами, или запугивает кто?

– По-всякому, – буркнул дед, раскуривая дареную папиросину. Глядел, как гость отмывает сапоги, хмурился чему-то. – Вы вон ушли, а немец два года лютовал, и сейчас вас толком не видно. Ты, да тот лейтенант, да еще милиционер наведывался. А ну как опять бросите?

– Глупости говоришь, Семен Иваныч! – дернул Шагин щекой. – Я бы тебя за такие разговоры… Ладно уж. Что за дом на окраине, возле старого дуба?

– Ты и там уже побывал, капитан. Стало быть, встретил эту… Ви-ижу, взгляд изменился. У ней-то хату немцы сожгли, теперь в пустой обретается, ничейной, а мужиков туда тянет точно магнитом. Точно к Дунькиной твани. Степка тоже вон… и председатель наш, Николай Борисыч. Был мужчина справный, с головой, а теперь словно бражки опился.

– Интересный дядька, – усмехнулся Шагин и перешел от сапог к штанам. Проклятая тина присохла намертво. – Интересный, говорю, про царицу ужиную рассказывал. Сказки любит?

– Интеллиге-ент. Это ж от белорусов байка пошла, их тут много. Есть над змеями, дескать, Ужиный король, или царь, кому как ближе, может клады подарить, удачу всякую, когда к нему уважительно. А кого невзлюбит, со свету сживет. Лейтенант ваш, на что солидный, но тоже ведь с интересом отнесся. В райцентр гонял по этим делам. Есть там какой-то фриц, из давнишних еще…

– Беккеров?

– Во-во! Любитель старины, от которой толку нету. Может, сам и выдумал это «вундерваффе» да башку лейтенанту забил бессмысленно. Германцы – они ж такие! Философы, чтоб их…

– Ну, ты даешь, Семен Иваныч! Чего же раньше-то молчал про Беккерова и райцентр?!

– А ты не спрашивал. Дунькина твань без того поганое место, только людям ведь мало, чертовщину всякую приплетают. Степка, Степка…

* * *

Опять не спалось. Слишком много луны за стенами сеновала, слишком много белесого, рваного света сквозь щели. Маловато конкретики. Такой, чтобы доложить, выдать значимый результат, не рассмешить ни сослуживцев, ни начальство. Сплошной туман, которого Василий терпеть не мог. Чертовщина! Хотел закурить у стенки, но глянул на сено и вышел «до ветру». Запахнул плотнее хозяйскую телогрею, в дощатом сортире чиркнул спичкой, сделал пару затяжек, ухо поймало вдруг лишние звуки снаружи. Калитка там скрипнула. Среди ночи. Шагин выругался тихонько, завозился с пуговками, толкнул сортирную дверцу – можно бы кувыркнуться наружу, но неохота людей смешить.

– Ти-ихо, тихо, военный, не бузи, – посоветовал голос из тени за сараем, мужской, уверенный. – Мы ж пока погутарить, без крови. Если дальше не станешь с Ганной шуры-муры водить.

– Далась вам всем эта Ганна! – хохотнул Василий очень натурально, сам шагнул, наконец, наружу – и сразу в сторону. Тоже теперь в тени, хоть и слабенькой. Хлястик кобуры уже расстегнут, можно плясать «цыганочку» с выходом.

– Видел ее по дороге, так что с того? Красивая девка. Понравилась. Полюбилась даже!

– С огнем, военный, играешь. Спалим, как того чекиста, не