Я видел, что маме очень трудно. Труднее, чем кому-либо из нас. И всё-таки каждый должен пережить это в одиночку.

После ночного разговора с Бирутой я был уверен, что все ребята решают сейчас эту мучительную, эту последнюю земную проблему. Последнюю, если летишь. И первую – если остаёшься.

Однако наши повседневные разговоры были обычными:

– Ты слыхал вчера по радио, что опыты Фризье прошли удачно?

– Слыхал? Ну и что?

– Как что! Телепатический мост между Парижем и Мельбурном! Нам бы с собой такого Фризье!

– А на кой он нам? Мы там все будем в куче! Достаточно и радиофонов!

– Вот утащат тебя аборигены в свою пещеру – и тогда вспомнишь Фризье! Будешь звать его вместо мамы!

– Не буду! Телепатия всегда была только опытами. И всегда опытами останется. Никому неохота подставлять свои мозги для постоянного заглядывания…

– …Ребята! Кто взял мою «Греческую мифологию?» Я же её не дочитал!

– Не грусти! На месте изучишь! Возьмёшь себе в переводчицы ритическую жрицу…

– Бери сразу эротическую, чтоб полезное с приятным…

– Ребята, я серьёзно!

– А какой чудак серьёзно изучает сейчас греческую мифологию? Сорок лет проспишь – всё забудешь.

– И потом у них всё наоборот. Вместо Зевса – Афродита. На ритянском Олимпе ещё наверняка матриархат…

– …Вот гляжу на эти репродукции и думаю: ведь сейчас люди красивее. Намного красивее, чем в старину!

– Естественный отбор, дружище! Некрасивому сложно жениться. Некрасивой трудно выйти замуж. Вот и потомства у них маловато. Читай древнего мудреца Дарвина.

Однако и в этот обычный бодрый «трёп» однажды прорвалась тревожная струя:

– Ребята! Слыхали? Утром Ральфа Олафссона отправили на Землю!

– Сам просил?

– Галлия его не выдержала. Она просила.

– А ты откуда знаешь?

– Радисты сказали. За завтраком объявят.

– Жаль парня. Не виноват, а остаётся.

– Не ту жену выбрал…

– Кого-то вместо них пришлют?

– По алфавиту…

К вечеру в столовой Третьей Космической появляются Марат и Ольга Амировы. Марат бледен и как-то очень смущённо принимает поздравления. Конечно, он рад, но, видимо, стыдится показать свою радость. Ведь причина её – беда товарища. Незавидно положение дублёров! Ложное какое-то положение. Сиди и жди: кто струсит? кто не выдержит? кто заболеет?

Впрочем, другие дублёры, сидящие в карантине на Земле, сейчас наверняка смертельно завидуют Амировым и даже их смущению в нашей столовой.

После ужина Марат отводит меня в сторону и вынимает из кармана маленький конверт.

– Просили передать, – говорит Марат. – Если я поднимусь, конечно… Почте не доверили.

Марат улыбается. Чуть заметно, краешками губ.

– Лина? – сразу догадываюсь я.

– Да.

Я остаюсь один и разрываю конверт. В нём – коротенькая записка:

«Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту – вспомни меня. Я буду уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил.

Линка-неудачница».

Всё-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в последние месяцы. Даже не вспомнил ни разу!

…Многие ждут, что в этот вечер нас соберут для серьёзного разговора командиры корабля Фёдор Красный и Пьер Эрвин.

Но нас никто не собирает. Всё идёт так же, как шло раньше. Будто ничего не случилось.

Потом только до меня доходит: о чём можно говорить с нами, если сбежавших нет? Ведь собрать нас для разговора – значит, оскорбить подозрением…

Честно говоря, я предполагал, что не выдержит Женька Верхов. Однако Женька, видно, крепче, чем я думал.

Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, иногда шутим. А что тепла нет – кому до этого дело?

Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это невозможно. Тогда кому-то из нас придётся остаться.

Если бы я был уверен, что оставят Женьку, давно обнажил бы наши истинные отношения. Потому что на Рите Женька будет очень опасен – это я точно знаю.

Но оставить могут и меня. И тогда Женька будет на Рите ещё опаснее. Потому что никто не ждёт от него подвоха.

Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки. Мои браслеты с тедрами пошли в производство, и мы увозим с собой первую партию. Удобство их признали все, кто пользовался, по телевидению их показывали…

Шум этот легко было бы усилить, передав в производство коэмы с обратной связью. Но пока я тяну. И лишь в последний день, перед посадкой в корабль, передам их радиотехникам Третьей Космической. Пока будут проверять мои коэмы – мы улетим.

Две коэмы я беру с собой. О них не знает никто, кроме Бируты. Но, по-моему, они не скоро понадобятся на Рите.

Сейчас, в последние дни, мне начинает казаться, что все эти коэмы, тедры и прочая дребедень – мальчишеские забавы, которым я придавал слишком большое значение. Сейчас надвигается что-то огромное, важное, несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор.

Такой ли я, какие нужны в новых условиях? Может, это вовсе не для меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы. Что бы там ни думала Лина…

Гожусь ли я для того, на что замахнулся?

…На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман.

Наверно, письмо от матери. Как и сама Бирута, её мать очень любит писать и получать письма. Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать.

А в этот вечер она не говорит ничего.

И поэтому мне кажется, что письмо – не от матери.

Впрочем, чему удивляться? Были же у Бируты друзья до «Малахита». И, может, не только друзья. Я никогда не спрашивал её об этом, потому что не ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует сама Бирута. Но если я мог получить прощальную записку от Лины, то почему не может получить от кого-то письмо моя жена? И если я, щадя её нервы, уничтожил записку и ничего не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же?

Всё равно прощальные записки никогда ничего не меняют. Ничегошеньки!

Сегодня уходим мы в даль,

В безбрежную даль – навсегда.

К тебе не вернёмся, Земля!

Твои не увидим поля!

Твои не увидим леса!

В твои не заглянем глаза!

Я даже не знаю, откуда доносится аккомпанемент. Кажется, музыкой наполнен воздух, её отдают нам стены, и потолки, и чёрные большие окна Третьей Космической.