Хотелось Сергееву капустки, лучку зеленого и селедочки, а не хера — рукколы пожуйте с гадами! Всем хотелось, но давились роллами и прочим говном. «Вот такая экспансия на наши вечные ценности», — ворчал про себя Сергеев, оглядывая шумное застолье.

Есть было нечего, и Сергеев стал Т. анализировать в новых обстоятельствах.

Первое, что сделал Т. после назначения, — жену сослал в Лондон сына учить, стал открыто с секретаршей жить, дурой малахольной из Кемерово, сидит рядом вся в ботоксе и часики показывает всем новые с каратами двузначными. Когда в Карловых Варах были, она ему бурчала: «А ты говорил, Европа, а здесь одни старперы, и пахнет не-вкусно водой тухлой, и никакой движухи».

Потом байк купил и стал в косухе ездить на Воробьевы горы. Едет, а сзади «Хаммер» с охраной: ляпота, экстрим, но как-то невесело, скучно, шлем мешает, людям не видно, что крут, не узнают героя нашего времени. Решил в космос слетать туристом на МКС. А что? Двадцатка всего, ничего военного, но старшие сказали: «Нельзя, не по чину, не перебирай, страна не готова встречать тебя на Красной площади. Гагарин ебаный!»

В казино его Сергеев тоже встречать стал, сидит, ставит куда попало без счета, неаккуратно так фишки бросает, без азарта, все пытается испытать страсти новые, а где их взять, если старых не было?

Дура его малолетняя ночью в клуб тянет, где тоже все. Он сидит в VIP-зоне, вокруг бум-бум, ночь, спать охота ему, да и «Кристалл» уже затрахал: он «Кристалл» уважал по молодости, но только белый, а не розовый. Водочка такая была при коммунистах сладенькая: ебнешь с друзьями в общаге на Лесной с сарделечками говяжьими и в МАИ на танцы под «Машину времени» — «Вот новый поворот…». А тут бум-бум, бляди кругом и пидоры с демократами, но надо терпеть — пусть танцует, меньше ночью приставать будет с разными глупостями: поцелуй да поцелуй…

Т. жаловался Сергееву, что раньше в кабинете всегда получалось хорошо с секретаршей, ну там скоропалительный секс на столе или под столом, а теперь в домашних условиях механизм сбоить стал, видимо, не по фэн-шую кровать стоит или жена заговорила на порчу — это теперь на раз-два, мужик один говорил из налоговой.

На лыжах зимой поехали кататься на Красную Поляну, все как положено, на родных просторах, ни цента врагам России, даешь русские Альпы!

На подъемнике продуло! Чуть разогнулся, на горе ебнулся так, что думал не встанет, ножки уже не держат, и вообще на хуй нужно такое веселье — мы народ не горный, нам на равнине тоже неплохо, под ракитой у речки водочки попить под рыбку, наловленную охраной, — вот наш спорт, миллионы на старте, до финиша идти недалеко.

Заколебала, по-честному, молодая лань, просто устал от нее. Губами шлепает резиновыми: «Лапусик, купи-купи», — и трещит без умолку хрень всякую, и мозги трахает хуже законной, натренированной в лишениях. Узнал, что тренера завела по дайвингу, ныряет с ним в такие омуты без акваланга и трусов. Молчит Т., терпит: много знает сучка и про счета, и про прошлые дела — сам виноват, лентяй, карточкой пользоваться не научился. Все у нее — и доверенности, и пин-коды.

Пару раз по харе дал за инструктора, так она прямо сказала, хоть и дура: сдам ребятам силовым, смотри у меня! «Может, ебнуть ее по-тихому?» — посоветовал Сергеев из сочувствия к попавшему в беду современнику Московской Олимпиады.

— Нет, — с грустью ответил Т., — нельзя: она флэшку в жопу зашила, как торпеду, а копию в банке держит, да и православные мы — не убий, — но заебала конкретно, — грустно сказал Т.

Праздник закончился хорошо, подумал Сергеев. Месяц назад он решил зачехлить ракетку, как Кафельников, очистил телефонную книгу от Тань и Мань, сказал себе: «Хорош», — ушел в отставку с фронта душевных и телесных исканий. Будем скучно жить и никому не завидовать.

Т. поехал в клуб «Рай» дотанцовывать свой настоящий ад с поколением некст, ему еще долго нужно было жить — в гробу карманов нет.

Когда-то в юном возрасте был период, когда половодье моих чувств захватила тяга к искусству, особенно к изобразительному.

Сам я кошки нарисовать не мог; когда в школе задавали нарисовать план квартиры, где живешь, приходилось туго: предметы — ну там диваны или окна — я еще мог скопировать с действительности, а вот половики и дорожки на полу не удавались, получалось, что в квартире кладут кабель или трубы, вместо милых ковриков и домотканых дорожек получались канавы и рвы.

Когда человек сам чего-то не может, он превращается в поклонника мастеров. Так появляются критики, коллекционеры и прочие ценители и хулители искусства.

Я стал ходить в местный краеведческий музей, где висели случайные работы художников — от неизвестных мастеров XIX века до очень известных членов Союза художников, авторов портретов рабочих и крестьян и индустриальных пейзажей родного края.

Альбомы по изобразительному искусству не давали полного представления о людях, умеющих нарисовать кошку и учительницу по химии во всей цветовой гамме по законам композиции и с глубоким проникновением в характер натуры, — требовалась встреча с настоящим творцом, и она состоялась.

На весенней выставке местного Союза художников я подошел к их руководителю Феликсу, красивому, колоритному мужчине без бороды, шейного платка и всяких ходульных признаков творческой натуры. Он был слегка пьян и окружен девушками-поклонницами его кисти и синих глаз.

Он писал сумасшедшие акварели, пейзажи города и цветы, никаких портретов рабочих и доярок, только пейзажи и цветы, и делал это первоклассно и фантастически быстро.

Я сказал ему, что хотел бы купить у него пару работ, и он очень удивился. Денег у меня тогда почти не было, а стоил он довольно дорого. Однако классик меня пригласил в мастерскую, и я пришел на следующий день в назначенный час.

Мастерская маэстро представляла собой кухню — комнату с продавленным диваном, где он спал и где в углу стоял мольберт. Все вокруг было завалено стопками листов с акварелями, их количество измерялось тысячами, здесь же толпились три музы: одна варила суп, другая грунтовала холст для дипломной работы, третья обнимала мастера во время сна на диване.

Маэстро открыл ясный глаз и спросил, с чем я пришел. Я ответил, что с вопросами. Он огорчился — думал, я с вином.

Потом он допил остаток красного в розовом стакане и пошел к мольберту на тренировку — так он называл первые десять листов, которые писал до одиннадцати часов, времени открытия винного отдела.

Я смотрел на Феликса, пишущего сразу всю композицию, без подмалевка, правки и смывки, начисто и с бешеной скоростью и темпераментом. Во всем этом было нечто завораживающее и чудесное.

Во время работы он спокойно разговаривал с гостями мастерской и не изображал титанические роды вечного искусства. Я спрашивал его обо всяких глупостях, вычитанных из книг по истории искусства. Он отвечал просто, не унижая никого из собратьев по кисти.

Я нагло попросил его сделать пейзаж в манере Шагала, он за десять минут без всякого усилия изобразил импровизацию на «Старый Витебск». Обнаглев, я поставил более сложную задачу — написать натюрморт с отрубленными гениталиями на колодке мясного магазина, где фоном был уголок с фотографиями героев коммунистического труда.