После долгих поцелуев и слез сели за стол и подвели итоги: из двадцати двух человек пришли тринадцать, пять умерли, трое уехали в дальние страны, один — Корольков — стал замминистра и не пришел, прислал телеграмму на личном бланке и модель паровоза с гравировкой и личной подписью на металле.

За столом картинка начала проясняться, через седину и морщины стали проступать милые лица бабушек-девочек. Они показывали друг другу семейные альбомы. «Вот сын, вот внучка, а вот и ты», — говорили они друг другу, демонстрируя серые, потрепанные фотографии тех времен, когда они были не седые, а молодые.

Никто не говорил о болезнях и пенсиях, не жаловался, не проклинал кровавый режим и министра здравоохранения.

Многие в ресторане были давно, ели робко и все хвалили, удивляясь изобилию кавказского стола. Мужики оказались смелее — выпили, сняли пиджаки с толстых плеч и стали смеяться прошлым историям и шуткам 70-х.

Днем Гусакова провезла их по Москве, они ахали на перемены, никто из них не был за границей, и Москва им казалась лучше Нью-Йорка и Куала-Лумпур. Так бывает — радуешься тому, чего не видел, и свое кажется великим.

Сергеев смотрел на всех с легкой грустью. Со стороны было видно, что время делает с людьми. Глядя на свою морду каждый день, он не замечал, что с ним стало.

Хорошая еда и относительное благополучие, конечно, скрадывают масштабы разрушения, но трещины под загаром и массажем при пристальном внимании не скроешь, дом еще с виду крепок, не ветхий, но слегка аварийный: почки, давление, чего только нет. «Нет и не надо», — сказал себе Сергеев и махнул полстакана виски, зачеркнул в своей медицинской карте вечерние назначения, вместе с ними свое прошлое и стал тем, кем был тридцать лет назад.

Он встал, ему открылось все совершенно ясно, тридцатилетняя дверь настоящего сдвинулась, и он увидел всех много лет назад и вспомнил все истории тех лет — про Королькова, укравшего зарплату всей группы в стройотряде, свалив ограбление на местных гопников, про звезду КВН Мишу, живущего в Новозеландии, про Милочку, бывшую звездой подиума на Кузнецком мосту, и ее скандальные снимки в журнале «Чешское фото», за которые ее выгоняли из института. Он поблагодарил Гусакову, которая взяла ее на поруки. Милочка заплакала, вспомнив себя красивую и молодую.

Помянули Севу и Толика, Красовскую и Назарову, и Аскольда, умершего в тюрьме, где сидел за хищение социалистической собственности.

Вспомнили свадьбу Молочниковой и грузина с третьего курса в зеркальном зале «Праги» — поели хорошо, а потом приехал папа жениха и забрал его, потому что тот нарушил закон гор. Молочникова поплакала неделю и успокоилась — ей тоже дома в Сызрани мало бы не было с этим джигитом. Молочникова тоже смеялась, сидя за столом с их однокурсником Ваней — у них было уже пять внуков.

Как рояль из кустов, принесли гитару, и Ваня, солист инструментального ансамбля «Курьерский», стал петь песни прошлых лет: про жену французского посла, про девушку из Нагасаки, «В Кейптаунском порту». Все помнили слова, а музыка и тогда не имела большого значения — всем нравились Высоцкий и Окуджава, ни один из них Чайковским не был.

У Сергеева сжалось сердце, он услышал в этих песнях, наивных и глупых, такую прелесть эпохи этих бабушек и дедушек, которые пели про дальние страны и чужие города, не надеясь там побывать, как в космосе.

Сергеев успел к вечеру встречи побывать во всех местах, о которых они когда-то пели: в Антарктиде и на лайнере «Куин Элизабет» в Карибском бассейне, в краю «Баунти» и на островах Зеленого Мыса, зажигал с кубинками на Борадеро, — и что? Счастливее не стал.

Вечер закончился, все расцеловались, сфотографировались на групповое фото. Сергеев и пермяк легли у ног группы по моде тех лет, поклялись встретиться через пять лет и разошлись.

Сергеев чувствовал, что еще не вечер, и позвал свободных мужиков к себе домой. Он привез своих товарищей в пустую квартиру, они выпили весь запас, сели играть в преферанс, как в те годы в общаге, потом легли под утро кто где, как в фильме «Белорусский вокзал», и заснули, не зная своего будущего.

Общим местом стало обвинять богатых людей в отсутствии совести и пренебрежении моралью. Ну что ж, бывает, но не больше, чем у бедных.

Если поверить, что богатый не пролезет в игольное ушко, потому что он толстый, то бедный туда прошмыгнет и глазом не моргнет — раз-два в царствие Божие…

Больше всех о морали вопит тот, кто не успел хватануть то, что плохо лежит. Особенно этим грешат люди, не дающие себе труда слезть с дивана, независимо от поры года.

Одна честная женщина в апогей перестройки жила в ближнем зарубежье, мучилась безденежьем и плохим мужем и в одночасье придумала, как ей изменить свою участь.

Подруга у нее работала в министерстве — ну не то что подруга, а так, знакомая. При прежней власти все знакомыми были: в бане, в парикмахерской… Ну в общем, знакомая «здрасте — до свидания».

В ее городе завод закрыли, где она себе хлеб добывала, считая, что дело делает важное, народу нужное. Оказалось, что делала она работу пустую, как многие в период известный, — дети уже не помнят и иногда некоторые из них вступают в пионеры, чтобы плыть в революцию дальше, как писал поэт, который хорошо жил и до революции.

Так вот, погрустила недолго бедная Дуся (БД, так далее обзовем героиню) и поехала в Москву в поисках счастья.

В России всегда: если что не так, все в Москву едут — кто ходоками к вождю, кто в университет. Едут, а потом остаются.

БД приехала в Москву, нашла свою подругу и заплакала на ее плече, как страшно жить: бабок нет, муж пьет, дочка гуляет, их надо спасать. Поплакали вместе, спать легли, БД положили в комнате дочери на раскладушке, утром начали строить новую жизнь жертве развала Союза.

Устроила подруга ее в свою фирму — на склад, торгующий металлопродукцией. Вечером в постели убедила мужа проявить христианское смирение и потерпеть, пока БД станет на ноги. Она встала и тут же села им на голову.

Дочь, получившая сожительницу в свою комнату, не очень порадовалась и стала реже бывать дома. БД мешала ей своими тряпками, храпом и поджатыми губами, она смотрела по телевизору светскую хронику и возмущалась, откуда у людей деньги. Считала себя ими обворованной.

Подруга крутилась ужом между всеми — убеждала дочь потерпеть, муж, нормальный человек, не мог дома ходить в трусах, ерзал перед дверью ванной, когда утром БД наводила красоту, чтобы не упасть в грязь лицом перед коммерсантами, покупающими стальной лист и металлопрокат у нее на складе, — она тайно надеялась, что кто-то из них увидит ее неземную красоту шестидесятого размера и бросит к ее ногам сорок четвертого размера всего себя, ведь она женщина порядочная и чистая, не то что эти малолетние прошмандовки с Fashn-TV и MTV.

Дома у подруги она жила как гостья уже три месяца — посуду не мыла, за продуктами не ходила. В общем, вела себя достойно — не готовила, не стирала, не убирала, только работала и смотрела телевизор, не забывала о своей семье, каждый вечер по хозяйскому телефону звонила себе на родину и докладывала о своих успехах, давала указания маме смотреть за мужем-пьяницей и делала уроки с дочкой.