господствовавшая гипотеза «быстро растущего города» за счет трудящихся-мигрантов привела к недооценке последствий убийства животных. Но Фицджеральд первой решила проверить данные эмпирическим путем.

С учетом поправок на ключевые переменные, работа на скотобойне по-прежнему была связана с повышенным уровнем преступности, в отличие от других сравнимых с ней отраслей промышленности. Сильнее всего это проявлялось в ситуации с промышленным забоем. Вскоре после этого появились другие исследования в разных странах. Возможно, принять эти открытия непросто, но они могут послужить также источником утешения. Какими бы ни были изначальные причины этого явления, возникает ощущение, что мы не являемся простыми хищниками. Исследования последних лет показали, что от пятидесяти до восьмидесяти пяти процентов потребителей мяса не хотят убивать, чтобы его есть.

Американский профессор психологии Хел Херцог отметил, что нам не нужно углубляться в детали того, насколько наше обращение с животными правильно или неправильно с моральной точки зрения. Достаточно понять, что оно непоследовательно. «Моральные принципы – продукт человеческой психологии», – говорит он. А если моральные принципы, берущие начало в нашей психологии, непоследовательны, то они будут влиять на нас в той же степени, что и на других животных. Можно предположить, что наши методы оценки ментального восприятия оборачиваются серьезными последствиями и для нас самих.

Жужжащие умники

Люди обладают лишь мимолетным сознанием, когда дело в целом касается личности. Часто мы пребываем в состоянии перцептивного восприятия, которое не сильно отличается от того, что испытывают многие другие животные. Еще чаще мы совершаем тысячи выборов или решений, для которых практически не требуется никакой осознанности. Примерно треть жизни мы проводим во сне. Ничто из сказанного не означает, что самосознание не является важным или невероятно обогащающим элементом. Но суть не в этом. Суть в том, что мы используем эту богатую ментальную жизнь для того, чтобы отрицать ценность наших собственных тел и переживания других живых существ. И правда здесь не на нашей стороне.

Вполне вероятно, что подобного рода осознанное мышление играет одну из важнейших ролей в центральной нервной системе животных. В результате исследования мозга насекомых Рэндольф Менцель приходит к выводу, что ни один мозг не является «простым по своей структуре». Он отмечает, что у медоносной пчелы, по последним подсчетам, имеется девятьсот шестьдесят тысяч нейронов. Объедините это в коллективный разум примерно в пятьдесят тысяч особей – и вы получите мощный коллективный мозг в сорок восемь миллиардов нейронов. Довольно много для жужжащих умников. В следующий раз, когда вы пойдете на прогулку по залитому солнцем лесу, подумайте о том, что в головах у маленьких муравьев у вас под ногами находится примерно двести пятьдесят тысяч нейронов. А затем вспомните, что в среднем в одной колонии живет более трехсот миллионов особей.

Безусловно, удивительно, что у домашней свиньи примерно столько же нейронов, сколько и у нашей собаки. Бесспорно также, что столь же много нейронов у больших млекопитающих – львов, медведей и жирафов. И если взглянуть на приматов, например шимпанзе, орангутанов и горилл, у которых это число резко возрастает, становится понятно наше место во всей остальной природе. У нас вдвое больше нейронов, чем у нашего ближайшего родственника – гориллы. Но при этом слон превосходит всех нас.

Интересно также отдельно рассмотреть количество нейронов в переднем мозге, оно, по-видимому, является самым высоким у экспрессивных социальных животных. Если взглянуть на цифры, то рейтинг возглавляют собаки, наряду с такими животными, как попугаи, лошади и вороны. Величественный слон теперь находится ниже человекообразных обезьян. А киты выплывают вперед. Неужели это возможно, что в черно-белом теле гринды, умелого группового охотника, скрывается больше нейронов, чем у нас? И о чем же на самом деле говорят эти цифры? У морской губки нет нейронов, нет мозга или нервной системы. Справедливо будет сказать, что это снижает многообразие ее поведения. С точки зрения удовлетворения жизненных потребностей наши взаимоотношения будут сильно отличаться от тех, что вступают в действие, когда мы реагируем друг на друга. Но в то же время губки – это поразительные создания. Их похожие на растения тела могут послужить убежищем тысячам других животных. Некоторые проводят в сумерках морского дна до двух сотен лет, безразличные к философии жизни и при этом неизменные. Эти животные населяют Землю уже около миллиарда лет. У них мало врагов-хищников. Умеющие пережить загрязнение и потрясения, они являют собой образец устойчивости. И кто мы такие, чтобы заявлять, что их ценность лишь в том, чтобы соскребать грязь с наших спин?

Недавно теплым солнечным полднем я сидела на станции в ожидании поезда и наблюдала за муравьем, который тащил в свой муравейник безжизненное тело мухи через большой участок с камнями. Почти тридцать минут крохотное создание пыталось проложить свой путь с учетом этой тяжелой ноши – примерно как если бы мы тащили на себе тело афалины через огромные валуны. Я наблюдала, как он пробирался через череду препятствий. Столкнувшись с очередным из них, он прятал муху, искал обходной путь, а затем возвращался за мухой и продолжал свое движение. И в результате невероятных усилий он добрался до муравейника. Стоит ли спорить о том, был ли это инстинкт или более динамичный интеллект? Есть нечто ошеломляющее в существе, которое меньше самого крохотного ногтя на пальчике моего ребенка, но которое при этом так впечатляюще решает проблемы с насыпанной человеком кучей щебня на захолустной железнодорожной станции.

Вокруг нас повсюду есть доказательства, что интеллект и осознанность являются нормальной частью жизни. Будь то инстинкт или нечто другое, все вокруг нас демонстрирует не поддающийся количественной оценке уровень сложности и мастерства. Почему мы не можем ценить все это более высоко? Сью Сэведж-Рамбо использовала простые навыки работы на клавиатуре в Йеркской лаборатории, чтобы шимпанзе смогли продемонстрировать, что они обладают зачатками индивидуальности. Ученый из Кембриджского университета Ники Клейтон успешно научил кустарниковых соек запоминать, какая еда по прошествии пяти дней становилась неприятной на вкус. Это дает возможность предположить, что даже у животных без языка может присутствовать подобие эпизодической памяти.

Когда эксперт по попугаям Ирэн Пеппербер начинала свою работу по изучению когнитивных способностей птиц, это считалось «безумной нишей». Сейчас, говорит она, существует множество исследований о процессе познания у птиц, практически невозможно оставаться в курсе их всех. Когда работа только начиналась, контроль за изучением интеллекта других животных был достаточно жестким. Подозрение в инсценировке умного Ганса – удивительной лошади, которая на самом деле реагировала на неосознанные подсказки исследователей – затрудняло сбор данных. Даже сегодня на исследование интеллекта у животных выделяется намного меньше средств, потому что,