– Илья Кузьмич, вам жена звонила, – сообщил между тем Ваня Евдокимов.

– И ты молчишь?! – взвился начальник, как всегда нордически сдержанный и справедливый. – Когда?! Почему сразу не сказал? Никакого порядка, черт возьми! Никакой субординации!

– Да только что, Илья Кузьмич! Пока вы в коридор выходили!

Евдокимов преданно смотрел на Здоровякина. Он искренне старался быть полезным.

В последнее время Илья Кузьмич был непредсказуем, как шаровая молния. Способен был удушить за ничтожную оплошность и проигнорировать откровенный промах. У дам подобное поведение объясняют врожденной стервозностью, отягощенной предменструальным синдромом. Про мужчин говорят сочувственно: «Он не в настроении».

Илья достал сотовый телефон и убедился, что проклятая батарея в очередной раз благополучно сдохла. Майор взял трубку стационарного аппарата.

– Маша, привет, – сказал он довольно мирно. – Ты где? Ты звонила? Что-то случилось?

– Здравствуй, – отозвалась коварная изменница. Ее голос был холодным, интонации – предельно официальными. – Я в «Поможем!». Работаю. Ты заходил вчера? Дети мне сказали.

– Заходил. Ты спала.

Многое мечтал Здоровякин высказать Маше! Легионы слов теснились на языке, распирали миндалины, мешали дышать. Но свидетели – Евдокимов и Палкин – не должны были слышать препирательств начальника с женой.

– Да, спала, – подтвердила Мария. – Затеяла генеральную уборку и не рассчитала силы.

«Ладно врать! – чуть было не рявкнул Илья. – Генеральная уборка! Так это теперь называется!»

– Понятно, – выдавил Здоровякин. Он надеялся своей немногословностью дать жене понять, что он ею недоволен.

Но Мария, похоже, сама не питала к Здоровякину нежных чувств.

– Ты чего заходил?

«Соскучился!» – чуть было не признался Илья.

– Детей проведать.

– Дети в порядке. Лучше бы еще раз забрал их с ночевкой. Я устаю.

– Не надо было разводиться.

– Я не ожидала, что все дети достанутся мне. Думала, ты возьмешь парочку, – призналась добрая мать семейства. – Ну что, заберешь?

«Размечталась! – подумал Илья. – А ты будешь кувыркаться в пустой квартире с Вепрецким!»

– Ладно, заберу как-нибудь, – пообещал он.

– Ну, пока, мне надо работать, – холодно сказала Мария и быстро отключилась.

Илья даже не успел вымолвить последнее прости!

В тоне Маши не слышалось и намека на покаяние. Она изменила мужу, который никак не соглашался считаться бывшим, и разговаривала с ним так, будто это он был в чем-то виноват.

Илья огляделся. Его лицо освещал хмурый взгляд Муромца, алчно выискивающего, кого бы ему замочить кистенем и булавой. Евдокимов и Палкин затаились. Здоровякин вздохнул. Убивать было некого. А внутри бушевало пламя обиды и негодования.

Маша спрятала сотовый телефон и трагически посмотрела на Полину.

– Он еще смеет разговаривать со мной недовольным тоном, – сказала она подруге. – Этот бессовестный жеребец, этот подлый производитель аппетитного потомства!

– Да, – согласилась Полина, – потомство у вас аппетитное. Эдика я просто обожаю. Но ты, конечно, в своей гневной тираде делала упор на сочетание «бессовестный жеребец», а не «аппетитное потомство»?

– Отвратительный мерзавец, тайно компостирующий презервативы!

– А почему ты прямо не спросишь его, как он посмел так поступить с тобой?

– Не по телефону же. И вообще. Не хочу его радовать. Его гнусный план удался. И потом. Если считать по календарю, у меня всего двенадцать – тринадцать недель. Еще не поздно сделать аборт.

– Ты шутишь. Варвара Андреевна…

– У Варвары Андреевны маразм. Никак не может быть больше тринадцати недель!

– Раньше ты с такой же уверенностью утверждала, что не беременна.

– Даже если больше, у меня социальные показания для аборта – мать-одиночка с тремя детьми. Куда еще одного?

– Маша!

– Быстро соберу анализы, найду хорошего врача.

– Маша!

– Ну что?!

– Это не ты говоришь.

– Я!

В приступе отчаяния Мария могла говорить все, что угодно, ее слова не имели абсолютно никакого значения. На самом дне ее души, наверное в животе, таилась нежность к неведомому комочку. Это он, ее новенький ребенок, принуждал мамашу лить слезы по пустякам, тоннами поедать торты и шоколад, терять рассудок, говорить глупости. Незнакомый морской конек, розовый и скользкий, заставлял трепетать сердце Маши. Ориентируясь на предыдущие эмиссии, она представляла, как он будет выглядеть в будущем – круглые глаза, пушистые ресницы, взъерошенная светлая челка. Плюс непомерная наглость и страсть к вредительству.

Проклятая нежность нарастала, независимо от твердого решения Маши думать про аборт.

– А вдруг у тебя девочка? – просюсюкала Полина.

Сдержанная, всегда собранная, она растаяла, едва услышала новость, подтвердившую ее давние подозрения.

– Какая чудесная получится девочка! – мечтательно произнесла Полина. – И главное – здоровая! – добавила она со вздохом.

Маша наконец-то вспомнила, что не у нее одной проблемы. И что ее проблема все-таки радостна по сути, означает начало новой жизни и требует не поспешного решения, а, наоборот, бездействия.

Маше тут же стало стыдно за свою черствость. Конечно, Аполлинария искренне сочувствовала подруге. Но кроме статуса подруги Мария обладала еще и статусом начальника, главного финансиста, мозгового центра. Все в фирме «Поможем!» вращалось вокруг нее. И у Полины не было иного выхода, как ежедневно участвовать в обсуждениях тончайших нюансов Машиных переживаний.

– Прости меня, – сказала Мария. – Я эгоистка. Я думаю только о себе. Велика важность – беременна. Не в первый раз. Давай лучше поговорим о тебе и Николаше. Как он?

– Боится умереть во время операции, – ответила Полина.

Ее глаза потемнели, она смотрела в окно. Маша шмыгнула носом. Она тут же представила, что это ее близнецы готовятся к тяжелой операции и, вместо привычных пацанских мыслей о самолетах, тараканах, пистолетах, обдумывают страшную и непонятную мысль о смерти. Слезы хлынули из Машиных глаз.

– О боже! – вздохнула Аполлинария. – Ты моя радость!

Она сама плакала очень редко, и практически никогда – на людях. Последний раз она сорвалась в Мюнхене, в присутствии фрау Келлер. Тогда она отпустила тормоза и разрыдалась на груди у немецкой фрау, как маленькая девочка. А потом долго корила себя за несдержанность.

Сейчас она и вовсе запрещала себе плакать. Николаша, ее напуганный, нахохлившийся птенец, ждал от матери непоколебимой уверенности в удачном исходе операции. Каждый день Полина ехала в санаторий и разыгрывала мини-спектакль под названием «Торжество оптимизма».