Бекдаш, когда там было всего два барака. Из Бекдаша он ушел на войну — и на фронте, вспоминая о доме, представлял себе не живописные донские плавни, где прошло детство, а угрюмые, но свои, берега Каспия. Сюда он и вернулся после войны.

На всем протяжении берег — а дорога вела вдоль самой кромки воды — был выложен морской травой. Большей частью она была посохшая, темно-бурая, а та, что понабросана ночным штормом, ярко зеленела на солнце.

По дороге к нам подсел попутчик. Когда мы только перевалили гору Ала-Тепе и ехали по серому сыпучему песку, в стороне от дороги показались две юрты. Пестрая собака облаяла машину скорей по обязанности, чем от злости.

От этих юрт, махая обеими руками, к дороге бежал старик.

Жеткинчек притормозил.

— Нуреке это, — сказал он. — У нас на комбинате был, долго на сульфате работал. А с прошлого года вышел на пенсию и живет теперь, как нравится.

— Я его знаю, — отозвался Соболев. — Он в Сартасе работал, на северных промыслах… Тогда, в начале тридцатых, и потом всю дорогу…

Нуралы-ага попросил подбросить его до пролива. Там стоит его юрта, а сюда он приходил — искал потерявшегося верблюда. Да, нашел… Мальчик его пригонит.

На берегу во многих местах попадались выброшенные морем мертвые тюлени, двухпудовые осетры. Нуреке рассказал, он тут однажды нашел застывшую уже лису. Наверное, поленилась бегать, затаиваться, подкрадываться. Зачем, если рядом готовая добыча? Поужинала дохлой рыбой и отравилась.

Я спросил у Нуреке, не знал ли он в старые годы Кульдура — сына Алибая. Нуреке ответил, что несколько раз видел, тот приезжал к отцу и брату Шохаю. Шохай был человек оседлый. Он считался лучшим в Сартасе плотником.

Нуреке сошел, немного не доезжая пролива — в Ак-Тюбе, а мы переправились на другой берег (течение гнало скрипучий паром), пили чай в доме Алдана Джилкибекова, отца Жеткинчека, который никуда не захотел отсюда уезжать, живет тут постоянно — ведает паромной переправой.

После чая мы с Соболевым бродили по Старому Кара-Бугазу.

Если бы кто-нибудь задался целью — показать, как может пустыня без всяких войн и нашествий всего за четверть века уничтожить целый город, то трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем Старый Кара-Бугаз.

Он представлял собой грустное зрелище, хоть умом ты и понимал: ничего тут нет сверхъестественного, нужно было — люди жили здесь, отпала необходимость — они ушли… От большого и когда-то оживленного, по рассказам, Дворца культуры осталась лишь бетонированная кинобудка, куда вела проржавевшая лестница. Среди этих разрушений, среди небольших барханов, наметенных на месте былых улиц, каким-то чудом выглядели два дома, сохранившиеся на окраине, сложенные из кирпича — двухэтажные, с непобитыми стеклами и неснятыми дверьми. Хоть сейчас въезжай и живи. (Так, впрочем, и поступают разные поисковые партии, когда Старый Кара-Бугаз оказывается на пути.)

Неожиданно мы натолкнулись среди песка на небольшой — полтора или два квадратных метра — участок, выложенный тщательно кафелем. Я спросил у Соболева, что здесь было раньше. Он осмотрелся, подумал и сказал: скорей всего — морклуб. Он же застал то время, когда суда еще проходили в залив через песчаный бар.

Под вечер мы уехали и вернулись в живой Бекдаш в темноте, и я, может быть, не стал бы вспоминать о поездке, об умершем городе, о короткой встрече и коротком разговоре с Нуралы, но два года спустя меня вынудил вернуться в то время фельдшер Нуржуман Нурханов на колодце Суйли.

Асеке не хотела отпустить нас без угощения, и чтобы не мешать хозяевам, занятым готовкой, мы решили проехать немного по дороге, которая из Суйли, минуя Красноводск, ведет прямо на Кара-Бугаз.

— А что — махнем? — предложил я.

— Давайте, — поддержал это совершенно несбыточное предложение Нуржуман и вдруг спросил у меня: — А вы в Кара-Бугазе старого Нуралы знаете?

— Знаю, — сказал я. — Мы подвозили его до пролива — его юрта тогда стояла там, в Ак-Тюбе.

— И сейчас он там, — кивнул Нуржуман.

И я понял: после той нашей встречи, в неторопливых разговорах, которые ведутся за бесбармаком и чаем, о том, кто что видел и что слышал, Нуралы рассказывал — как встретил приезжего человека, и этот человек почему-то интересовался прошлым, расспрашивал про Кулекена… Это в Алма-Ате можно не всегда знать, кто живет в соседнем подъезде.

Нуржуман еще сказал:

— У Нуреке сын есть… Турлубай. Он завфермой… Тут недалеко — в Кошобе. Километров пятьдесят отсюда будет. А с Турлубаем я в школе учился, в одном классе.

Вот бы — в Кошобу, познакомиться с ним, повидать и Джумагали, названого сына Кулекена. И всегда нам что-нибудь мешает. Хоть ночью, но мне надо было вернуться в Красноводск.

IX

Вечер в Махачкале был тихий и душный. Ни моряны, ни ветра с гор. У себя в номере на третьем этаже гостиницы «Кавказ» я пододвинул кресло к окну. Снизу доносился предсубботний шум оживленной летней улицы. На кой черт было подвергаться опасностям документального материала! С его коварными превратностями, с его непостоянством, когда ты не располагаешь самостоятельностью, и лишен свободы создавать правдоподобные обстоятельства, и все время вынужден восстанавливать непридуманный ход событий, и считаться с тем, что случилось на самом деле, а не с тем, что могло или должно было случиться.

Трудно было предположить, как мне рисовалось в Красноводске, что в одно и то же время, в одних и тех же примерно местах действовали бы два разных человека с одной и той же фамилией — Калиновский. Предположить было трудно. А оказалось именно так. Иван Романович Калиновский, чье письмо мне показывали я Бекдаше, никакого отношения не имел к радисту Калиновскому.

С утра в день прилета у меня появились на этот счет смутные подозрения. Уж слишком было бы удобно и хорошо, если бы все совпало. А чтобы слишком хорошо — так не бывает. И потому я тянул. Покидал с берега камешки в солнечное, невзлохмаченное море. На стоянке такси полюбовался ветхозаветным стариком горцем в коричневой каракулевой папахе, который словно сошел со страниц кавказских повестей прошлого века, а занимался вполне современным делом — помогал взрослому внуку, а то и правнуку, пристроить на заднем сиденье машины взятый из ремонта телевизор. Неподалеку, на путях у старого железнодорожного вокзала, тоскуя по дальним пробегам, перекликались маневровые паровозы.

Но — тяни не тяни… К дому почти в конце длинной улицы Дахадаева никакие автобусы не подвозили, и я долго шел пешком, то скрываясь в густой тени деревьев, то попадая на солнцепек.

Открылась на лестничной площадке дверь. Пожилой коренастый мужчина вопросительно посмотрел на не знакомого. И потом, в комнате, он ответил на