Позже мы узнаем, что «Темза», имеющая самый мощный силовой щит и совершенные противоракетные средства, вырвалась вперед и завязала дуэль с батареями ПКО Весты – марсиане успели-таки оказать мятежному планетоиду «братскую» помощь, установив несколько батарей «Спица» и приставив к ним бригаду опытных инструкторов. И после того как крейсер превратил в пыль несколько оборонительных платформ и ядерными взрывами сдул с поверхности большинство датчиков наведения, «Гессен» и «Рудольф» – корабли артиллерийской поддержки – смогли относительно спокойно выйти на дистанцию эффективного огня и окончательно подавить наземные средства. С этого момента главными в игре становились мы. По команде: «Третий батальон, готовность к высадке!» – мы устремились на ангарную палубу. Нам вновь выпала честь быть первыми. Я же говорю: счастье наше – простая рулетка.

А тем временем тройка наших эсминцев ринулась в атаку на два марсианских легких крейсера, барражирующих в тридцати тысячах километров к Солнцу от Весты. За тридцать секунд до их выхода на боевой курс марсиане сняли силовые щиты, легли в дрейф и передали стандартное приветствие. И после ушли малым ходом, сбросив несколько зондов-невидимок, бо́льшую часть которых эсминцы нашли и расстреляли в течение часа. Так что долгожданная война вновь не состоялась. Хотя все мы понимали, что она близка: установив свои батареи на Весте, Марс нарушил двухстороннее соглашение о запрете размещения объектов военного назначения в Солнечной системе от 2145 года. С этого момента Легион, при негласном одобрении Земли, пустился во все тяжкие, в свою очередь создавая форпосты на астероидах. Воспользовавшись ситуацией, штаб генерала Пака издал свой знаменитый приказ «Об организации оборонительных укрепрайонов в целях защиты интересов Земной Федерации». И процесс стал необратимым.

3

Привычный путь к ангарам кажется вдвое длиннее. Темнота, еле подсвеченная тусклым аварийным освещением, все посты и коридоры забиты неясными, сосредоточенно работающими фигурами, по цепочкам передаются принадлежности и огнетушители, серебристым ледяным ручьем мы струимся сквозь успевшие покрыться инеем пещеры, с усилием отрывая магнитные подошвы от палубы; второй батальон занимает наши посты; в одном месте из временного лазарета, освобождая место для раненых, уже выносят трупы – мы протискиваемся мимо них в тесном изгибе коридора, я машинально отмечаю про себя, что они уже раздеты – наверняка их скафандры сейчас латают техники и скоро в них всунут свежие, спешно изготовленные тела; навстречу, ощетинившись инструментом, топочут матросы из аварийной бригады – их скафандры другой конструкции, ошибиться невозможно, и фильтры то и дело затемняются,– ремонтные роботы брызжут вспышками плазменной сварки. Крейсер отряхивается, как собака после драки, и спешно зализывает раны. Нас провожают взглядами. Завидуют. Наш взвод, не успев вступить в бой, уже уменьшился на пятерых.

Я не поэт. У меня нет способности к художественному восприятию мира. И все же ангарная палуба выглядит так, что с нее можно делать зарисовки ада. Другого сравнения в голову и не приходит. Огромное полутемное пространство, частые вспышки сварки выхватывают из тьмы шевелящиеся фигуры, тренажеры разбиты и сейчас торопливо разбираются, превращаясь в горы плавающих в невесомости фрагментов; лучи нашлемных фонарей мечутся по палубе, вязнут в листах пластика, отражаются от стекол лицевых пластин; от борта к борту, кружась, курсируют сотни заиндевевших обломков, в одном из которых я опознаю человеческую руку, обернутую тканью скафандра; под огромной сеткой по правому борту отблеск десятков белых муравьиных личинок и муравьи, копошащиеся вдоль переборок,– это легионеры, отовсюду стаскивающие трупы, раздевающие и сортирующие их части: скафандры налево, в контейнер, негнущиеся тела направо, под сетку. Эта суета четко упорядочена, я замечаю точки концентрации движения, как воронки вокруг отдельных фигур – офицеров или сержантов, и тут же вижу, как другие муравьи облепили огромных рыбин – техники спешно латают наши средства высадки. Вот мимо меня медленно проплывает жуткое произведение – черно-красная обугленная тряпка с рукавами и штанинами. Скафандр, взорвавшийся изнутри. Кому-то досталось прямое попадание сверхскоростной дробины, и тело мгновенно превратилось в чудовищный паровой котел. До него сейчас нет никакого дела: сначала раненые, потом трупы, из оборудования которых еще что-то сгодится. Головы бегущих, как по команде, одна за одной, поворачиваются к изорванной оболочке, провожают ее глазами.

Чтобы не видеть того, что творится вокруг, я стараюсь смотреть прямо по курсу. Иначе от бессильной ярости, не находящей выхода, начинают дрожать руки. Вид черных спин, выстроившихся в колонну, целеустремленно прокладывающих себе дорогу сквозь ледяной хаос, сквозь мычание раненых, крики команд, лихорадочные доклады, хриплые объявления судовой трансляции, через обломки и полуразобранные макеты коридоров,– этот вид действует на меня успокаивающе.

Глядя на окружающий бедлам, сразу понимаешь, почему удача улыбнулась именно нам: первый батальон Пятой пехотной понес такие сокрушительные потери, что в ближайшие дни вряд ли будет представлять из себя боеспособное подразделение. Мое сердце сжимается от боли, и одновременно мне стыдно, что я чувствую при этом странное торжество: нам вновь повезло, мы идем в бой, и только неясное чувство вины от того, какой ценой достался нам этот жребий, заставляет опускать глаза, будто мы в чем-то виноваты перед десятками изувеченных и мертвых. И оставшиеся в живых находят в себе силы показывать нам большие пальцы и напутственно улыбаться, их улыбки жутковато светятся белым из черных провалов лиц. «Задайте им за нас, парни»,– кричат нам из темноты. Голоса эхом звучат внутри черепушки, и мы мотаем головами внутри своих стеклянных раковин, и каждый мечтает только об одном – когда можно будет нажать на спусковой сенсор и почувствовать, как твои пули рвут на части все живое; отталкивая фрагменты бывших тел, проплывающих перед глазами, мы понимаем: там, внизу, больше нет ничего нейтрального. Там – только враги, а удел врага – смерть. И мы заводим себя видом поверженных товарищей, мы стискиваем зубы, и, когда бригадир техников пытается доложить лейтенанту, что наш бот поврежден и не готов к полету, лейтенант орет на него свистящим шепотом: «Сержант! У вас есть еще три минуты на то, чтобы эта скорлупка смогла взлететь! Взвод – к машине! Трехминутная готовность!» – и мы поддерживаем своего командира одобрительным ревом и с беззвучным лязгом хлопаем перчатками по маслянисто-черным ложам винтовок. И техники, суетливо толкаясь, вновь бросаются к распластанным бортам, и вскоре только их ноги торчат среди плетей проводов и шлангов. Эта война теперь – личное дело каждого. Его персональная месть за Легион. Где-то там за бортом, в стылой пустоте, остались причины и следствия, голоса политиков всех мастей не могут пробиться сквозь ее холодное равнодушие, и что нам за дело до интересов Земли, и до ее экономической политики в доминионах, и до прав личности, и слов про стремление к свободе, когда желание убить становится смыслом жизни и любой, кто встанет на пути к этой цели, автоматически становится врагом номер один. В нас проявляется дух войны.

Техник просовывается в отсек:

– Мой лейтенант, двигатель номер два не развивает тягу свыше сорока процентов, возможны также проблемы при экстренном торможении, и противоракетная батарея не проходит диагностику. Вы не сможете сесть штатно, а если сможете – бот не сможет поддержать вас огнем: он будет серьезно поврежден. Кроме того…